Борисоглебск Online

     Наука побеждать

        И год, и два  во власти могут ничему не научить.  Пока не стол-кнешься с из ряда вон выходящим фактом. Потом долго изумляешься его     странности, пока со временем не оценишь всю его простоту.

       Заходит ко мне зам. Главы по промышленности и печалится:
       -  Сейчас из приёмной…  Звонили жители Гоголевской. Просили помочь восстановить справедливость…

       -  Кто их обидел?

-  Да чиновники, мать их в душу! Три дня света нет у людей. Представляешь? Ну, я узнал у секретарши, что там во время дождей залило электрощит, и всё погасло. Ну, а МЖУшники все эти три дня ничего не делают.
       -  Вчера – что было?

        -  Воскресенье. Да, я понимаю, выходные. А людям – какой праздник? Без света?

        -  Постой. Не я ж отключил, чего орёшь?

        -  Настроение поднимаю. Что делать будем?

        -  Тебе ж звонили.

        -  Да не мне. Просто я в приёмной оказался, секретарша мне трубку и дала.
       -  Чай, не один ты там был. Раз тебя выбрала – твой участок. Уж  Алла Станиславовна это лучше всех знает.

       -  Слушай, время идёт, а мы болтаем. Я за участок отвечаю, а ты – за всё! Помогай. Я тут второй месяц, а ты – второй год работаешь.

       -  Лыкову или Хохлову звонил?

       -  Ну, Сергеич, ты это лучше сделаешь, согласись. Озадачь, а?

       -  Вот стул, вот – телефон. Звони! И побольше металла в голосе!

Сашка Овчинников взял трубку без колебаний. Почему-то его вдохновил мой призыв о металле.  Лыкова не было, Хохлов попался:

       -  Константин Алексеич? Привет. Администрация. Тут к вашей службе вопрос очень срочный.… А?...  Кто-кто? Овчинников. … Ну, не знаешь – узнаешь. Зам по промышленности…Недавно… Причём тут?... Откуда-откуда.… От  Сорокина звоню… - голос у Саши слабел, он заметно терял и вдохновение. – Сейчас передам.

       Телефон он передал мне с радостью и даже повеселел.
      -  Слушаю, Сорокин.

       -  Альберт Сергеич. Вы чего необученных к телефону допускаете? Не представился, а волну погнал! Он – ЗАМ! Я видал этих замов! Чего у вас там?
       -  Ты извини его, Константин Лексеич. И послушай. Вопрос  в самом деле серьёзный.  И помоги. Передаю трубку.

       Сашка внятно изложил проблему. Его слушают, он набирает мощь в голосе:
        -  …Вы там у руля, и мастера рядом. Что мешает? Что мы с людьми делаем?!

        Услышав что-то в ответ, заканчивает потише:

        -  Вы, пожалуйста, постарайтесь… Ну, вот и нормальненько.

        -  Что хорошего обещал Хохлов?

        -  Да, знаешь, не очень много, но вроде бы принял к исполнению.
        -  Ты  рембазу  забудь, военный. Тут обещают одно, а делают через… Обещал – ещё не сделал. Какие проблемы называл? Их все надо держать во внимании. Ещё и решать их самому придётся.

       -  Говорит, жильцы, как всегда, дальше носа ни хрена не видят. У МЖУ – ни блоков, ни контактов, ни техники, ни бензина. Но изыскивают. Обещают постараться. Может, из Воронежа к завтрему подвезут.
      -  Ну, вот и прекрасно, Саша. Учись с начальством разговаривать. А секретарше скажи, что если опять позвонят с улицы Гоголевской, пусть так и ответит: «Передала властям, они дела раскрутили, хвоста, кому надо, накрутили. Будет вам завтра свет». Не один же Лебедев всему голова! А сам – проверяй почаще да спрашивай, как дела идут.

       -  Точно. И мы кое-что можем. Век живи, век учись! – и одарил меня благодарной улыбкой.

        Заходит секретарша (красавица!).  Саша (тоже – будь здоров!)  весомо и спокойно объявляет:

       -  Не надо паники, Алла Станиславовна. У них ведь тоже служба…  Ну, сгорело  всё у них. Деньги, Воронеж, бензин, понимаешь. Успокойте своих клиентов, если позвонят, скажите им…

        -  Александр Константинович, - вовремя перебивает его Аллочка, - передайте своему Хохлову, чтоб он лапшу на уши не вешал ещё и вам. Я его пока не отматерила, он тоже про Воронеж да бензин ворковал. Пусть делает, к чему приставлен. Обещал к вечеру всё исправить. И исправит!                

       Как в воду смотрела.

P.S.  Саша - он тоже  был с залётами, но (как и все!) за справедливость. Справедливость же - иной раз просто занудство. А тут ещё и новичок  в вершителях судеб. То ли дело - прекрасная дама! Секретарь САМОГО. Лексика их - позавидуешь! Стали в голосе, вариативности, а главное - умения поставить точку   (...я всё сказал! - и телефон на рычаг с треском!)... И опыт.   Аллочку знали все. И ассоциировали с главным голосом на четвёртом этаже.

«Вести из 401-го кабинета»

Кажется, мне захотелось самоутверждения.

Телевидение меня не обходило вниманием. Шеф сам замечал моё мелькание в «ящике» (до сей поры моя физиономия вызывает воспоминания у некоторых встречных горожан), но улыбался снисходительно и не перечил. Газета же, по сути, была белым пятном, мои деяния там не отмечались.  А работу власти надо было и пропагандировать, и популяризировать. Вопрос в том, как придать печати нужное ускорение и масштабность в важном деле? Вопрос мне представлялся решаемым.

Началось с замечания Лебедева по какому-то серьёзному поводу:

-   Ты что, не можешь развернуть ситуацию? Полномочий не хватает? Чего мне жалуешься? Собирай экспертную комиссию, приглашай спорщиков, разбирайтесь. И прессу не забудь. Для чего у тебя в кабинете столько места и дюжина стульев? Найди уж время…

На что - на что, а уж на это…

Пригласить на «вежливый» ковёр я мог любых начальников (разве кроме депутатов и некоторых сверхавторитетных -  Зайцева, Тарасова, Балашова и ФСБ). Тем более, что я никого не судил - заключение делали эксперты. А я соглашался или нет на вынесение вопроса на Совет, если согласие не было достигнуто. 

Успех таких разбирательств был очевидным. Попасть после разборок в газету или в кадр в позиции виноватого было хуже, чем получить нагоняй от Главы. И поначалу всё обходилось гладко. Даже без прессы, хоть телевидение и было «за». Перегруженная газета наоборот, предлагала сообщения с места в любом изложении за подписью автора. Т.е. за моей. Но вот стали бастовать эксперты. Или времени нет, или шлют замов без нужного авторитета, или вовсе уклоняются. Руководители и ответственные лица предлагали решить вопрос в собственном кабинете без «шума и пыли». Кажется, ни судьёй, ни обвиняемым никто не хотел  фигурировать. Один я был чист и свят.

Но, чёрт возьми, где прозрачность работы власти? Кто знает о муках творчества в решении вопросов повседневности? Как, например, идёт процесс формирования и накопления средств на благоустройство мемориала, Аллеи Славы героев-земляков? Кто не жалеет на это денег, а кто «жмётся»? Куда зашли проблемы с пожеланиями Людмилы Владимировны Громовой-Серединой, дочери героя Советского Союза В.А Середина  о переносе в Борисоглебск памятника её отцу из Венгрии (где новые власти грозят выкинуть обелиск за «ненадобностью»)?  Где взять деньги  (и надо ли?) на значки для депутатов со словами «Совет народных депутатов», поскольку будущие значки уже будут и без «народных», и без  «Совет»? Как, наконец, идёт процесс передачи городу военного городка? И сплошь вопросы: кто виноват и что делать?

Привыкнув «тормозиться» после работы в кабинете с анализами дня, я тем и занимался, что пописывал о событиях истекшего дня в случайные бумажки «для себя», на память (из чего наполовину и собраны эти страницы). И естественная мысль пришла в голову. Открыть в газете, грубо говоря, нечто вроде сериала: «Будни 401-го кабинета». С коей мыслью я и помчался к Петру Ивановичу. На ура ж примет! Живой диалог с властью и – никакой ответственности. Любую статью о работе Совета или комментарии к темам газета дотошно согласовывала: нет ли претензий у местной власти к позиции самой газеты, а того пуще, к содержанию изложенного. За искажение могли быть и неприятности. Тем более, что с кончиной «Субботнего перекрёстка»  закономерно было возродить тему под новой вывеской.

Бражина со мной всегда был вежлив, что меня всегда и настораживало: он – столп, а я – пацан. Разговор получался очень интеллигентным. Как-то в этот раз?

  -   С чем пришёл?

  -   Идея.

  -   О, боже! Садись.

  Я  долго и проникновенно завлекал доброго собеседника своей идеей:

  -  Я беру на себя обязательства давать информацию о работе Совета в условиях полной доступности к фактам и событиям. Допустим, по субботам, когда у читающей публики есть время для отдыха над серьёзной темой.

-   Это как?

- Я не собираюсь уподобляться чиновным риторам. О событиях – в разговорном стиле и понятным языком. Не без иронии к самому себе, с абсолютным уважением к проблеме. Но факты – прежде всего! О них – честно и откровенно.  Например….

Меня понесло. Но прервал меня Пётр Иванович на самой середине,  укротив  и пафос, и красноречие:

-   Да, не ритор! «Честно»… И тебе поверят? Это ж чистой воды – самореклама.

-   Да какая, на фик? Где соврал? Скажи! Ты ж свидетель…

-   Сам скажи: тебе чего больше надо? Себя показать или делу помочь?

-   Себя в полезном деле и показать…

-   Не крутись! Сам-то себе веришь?  

-   Ну, как бы…

-   Вот и я «как бы».  Не,  перебьёшься. Свою газету издавай. Или записывай пока. Когда-нибудь в мемуары вставишь.

Газету  я после и издавал.  У Юры  Баутина  было и понимание, и коллектив типографии на уровне. Получалось. Газету читали многие. Никто ничего не оспорил. И перед властью я за свои «пасквили» ответ не держал.

Вот теперь – мемуары «по ходу». Или – Легенды 401-го кабинета.

     Философия упадка

       Генерал Селивёрстов – хороший мужик. В администрации – зам  АВЭО. Должность тоже хорошая. В том году ему 60 отметили. Нынче – без помпы, но с достоинством. Глава администрации подарил на аппаратной планёрке бывшему генералу  традиционный том Толстого, сказал о заме хорошие слова и глянул в зал. Поднялся Бородин. Виталий Алексеевич – олицетворение добротного чиновника, знающего толк в этикете. Он прочёл свои стихи о генерале и разморозил души коллег славным слогом и чётким смыслом.  Я в этой части считаю себя тоже не дураком, но тут оценил достоинства стиха, порадовался за чтеца и за именинника.  Все дружно аплодировали.

       Когда шум стих, Лебедев выдержал паузу и спросил:

       -  Кто ещё?

       Все скромно промолчали.

       -  Ну, кто хочет сказать ещё лучше?

Скромное молчание продолжилось и грозило перерасти в неловкость. Лебедев обвёл взглядом кадры и остановился на Любовенко.   Руководитель аппарата,  по своей должности обязанный спасать любую ситуацию, не поднимая головы,  исполнил свою миссию безупречно:

       -  Да вот, - чуть заикаясь по обыкновению, говорит, - вчера что-то весь день сочинял  Сорокин.  Он сейчас и скажет.

       Я даже не успел осмыслить услышанного, только ощутил левой щекой заинтересованный взгляд сидящего рядом Селивёрстова и встал совершенно автоматически. Без моей воли и сознания открылся рот, язык заговорил раньше, чем сработали мозги:

       -  Не знаю, что там заметил вчера Любовенко, и про кого я писал,  - кто-то вежливо засмеялся авансом, а я всего лишь выигрывал время. – Писать можно долго, а сказать (подумалось: нечего!)…  А сказать можно одно: «Мы тебя категорически любим! Живи больше нас!» Я пожал ему руку, генерал не спорил. А Лебедев смотрел на меня выжидательно. По его мнению, я сказал не всё. А может, и не так. И я, с отчаянием оглядевшись в поисках вдохновения, обнаружил  рядом с Селивёрстовым зам  по финансам Калмыкову, страстную богомолку и праведницу, и добавил, глядя в её честное лицо:

       -  В общем: «Что было – бог простит, а что будет – я бешено соображал, как избежать повторного упоминания о боге, но не нашёл и закончил пафосно: - А что будет – как бог даст». (Между нами говоря, ему обещалось сокращение с должности - Водолазский допёк!)

       Аплодисменты Калмыковой взорвали зал! Я вздрогнул от испуга, не понимая, что случилось, готовый удрать в ближайшую дверь. Селивёрстов генеральской рукой усадил меня в кресло, а переждавший возникшую овацию Лебедев дипломатично съязвил:

       -  Вот  это завернул!

       Я вздохнул с облегчением: Уже не убьют. Калмыкова, не то с недоверием, не то с любовью, добавила:

       -  Смотри: безбожник, а как про бога-то! А?

       Для меня это был чувствительный удар. Но тут я вспомнил, что сейчас к богу почти все лояльны. Даже - в зависимости. И подумал: «Нечего нос вешать.  Хорошо сказал! Может, это афоризм какой, кто проверит? Правда, уходя с планёрки, генералу покаялся:

       - Извини, дружище. Любовенко, блин, подставил! Такую чушь впорол…

        Генерал сердечно простил:

        -  Ничего, хуже приходилось слышать. Но, слышь? Аплодисменты были от души! Мне понравилось.

       И я постарался всё забыть, как дурной сон.

       Но – не дано.

       В обед звонит мне Калмыкова:

       -  Альберт. Да я не вспомню, что ты там утром сказал Селивёрстову?              Так мудро!  Что значит - начитанный!  Вот забыла, повтори.
       Я, тщательно забывавший смороженную глупость в течение дня и не могший её забыть, вдруг забыл напрочь, и снова потерялся. Представилась чудесная возможность реабилитироваться спасительной ложью верующей бабке, и…не помню, что там из меня выскочило утром. Но нашёлся:

       - Эт, знаешь, из религиозной философии. И я, конечно, её немного переврал, но я сейчас вспомню, как оно там звучит, и позвоню.

       -  Ага, звони быстрей. Я у Докучаевой.

       Я стал лихорадочно вспоминать сказанное и облагораживать под «афоризм» и рифму. Но всё «звучало» наивно и пошло. Впрочем, для религиозных девочек могло сойти, они ж в бога верят, а уж в афоризмы… Да, а вдруг какому человеку покажут? Напрягся снова. Ни в какую!

       Звонок телефона застал меня в трансе:

        -  Давай, Альберт! Тут девки собрались. А то обед кончается…
       И тут из меня посыпалось, как из бочки.  Отчитал без запинок. С расстановкой под запись. И положил трубку. Сел и умер. Чего опять напорол? Помню только, что в стихах. Но, вроде, сносно! Да отвалите!..

       Но был потрясён финалом. Зайдя к Жданкиной, застал там Калмыкову, которая велела дать мне мой «файл» с распечаткой моей философской хрени.               

 Крупно. В цвете. В рамке:

                       Что прошло – то за порогом,

                       Не загадывай вперёд.

                       За былое – слава Богу!

                       Впереди – что Бог пошлёт.

-  Мы его размножили. На юбилее одного хорошего человека пригодится.
Обалдеть! Мне же и понравилось.

О ней  же  

Каждый кабинет в администрации имел и свою особенность, свой колорит, свой климат. Если у Каланчиной (нач. КУМИ, жена прокурора) всегда стоял дым коромыслом, а она зачастую вся в документах, в споре с посетителем и с папиросой во рту; у Бондаренко стоял гвалт озабоченных коллег, одержимых поиском правых-виноватых (адм. инспекция: штрафы. взыскания, призывы к порядку), а сам Евгений мотался по этажам с радиотелефоном в кармане; если у Шильниковой (ГорОНО) - вечные заседания, благая педагогическая тишина и дисциплина (я к ней входил как пионер в учительскую), то у Калмыковой всегда кабинет нараспашку, а сама, чем бы ни занималась, - с телефоном, прижатым к уху, чем прежде всего и памятна. В трёх случаях из пяти она даёт совет, рекомендацию, делится рецептом, хлопочет за незнакомого порой бедолагу. У неё весь город в знакомствах, все ей обязаны за протекцию, сочувствие, за память (всех именинников знала и помнила, меня после ухода на пенсию всегда поздравляла с днём рожденья так искренне, будто я лучший друг - впрочем, всех так же). Причём  она не сидит «нога-на-ногу», как иной говорящий чин, а зрит глазами по сводкам, графикам, балансам и прочим дебетам-кредитам, чертит что-то карандашом, иногда прерываясь совершенно невинно, типа: «Люськ, а Люськ…» в том ещё фильме, и без всяких церемоний продолжая разговор с телефонным приятелем. А вся её команда трудилась под присмотром Надежды Ивановны Докучаевой (ныне - главой в финотделе), и уж промашек, прорех в работе, накладок или упущений - нуль!

И всё шло как бы само собой. Вот чего не знаю, посредством каких разборок, каких мер она добивалась показательной отдачи подчинённых, - но её, кажется, любили и многочисленные её рабыни финансов. А её выступления на рабочих планёрках и спец. заседаниях,  слушались в конце как монологи мать-Терезы, и носили характер приговора, мягкого и человеколюбивого, но  неотвратимого, как судьба.
      -  ...И, миленький  Пётр Павлович, ваш автомобиль в этот раз сэкономил,- ой, гляньте! - вон сколько литров! Помножьте! Спасибочко. Да. Эт я вам его (бензина) и не давала. Ага. А вот телефон - ну, родненький, и куда ж вы столько звоните? Прям - администрация президента. Перерасход против бензина - вдвое! Ну, лапушка! Премиальных не жалко?

(И их не будет! - знали все и смекали). А Пётр Павлович - ну, первый зам. Всего-то! (Тамбовцев)

Кстати. За телефон одна "говорунья" и возмутилась:

-     А сами-то? К вам и не дозвонишься порой.

-     Ой, голубушка. Вам на "телефонку" надо (улыбка любви и сожаления). Василь Лексеича спросите, кто кому звонит?

Кстати, поздравляла обычно с домашнего, вечером.  А  Василь Лексеич - начальник РУЭС. Невзоров.

За бензином я предпочитал ходить к Докучаевой. Та  или откажет, или, скорее, - даст. Калмыкова поведёт душевную  беседу, после которой я откажусь устыжённо от бензина вообще.

Первый раз я к ней зашёл, когда ещё не был "чином". Избирательница бедствовала без угля, а денег нет.  Не веря в свой авторитет (какой к чёрту!), я решил бить слезой. Сам себя растрогал. И был ошарашен реакцией:

-  Сколько у тебя таких бедных?

Растерялся, но соврал, на всякий случай:

 -  Трое.

-  Вот и врать не умеешь. В ваших краях чуть не каждый пятый (96й год) "выживает". А людей, я вижу, тебе жалко. Слёзы утри (мы с ней ровесники, кажись). Давай ещё одну бабульку "в прицеп", по 200 килограмм я тебе организую. Не торопись радоваться. С этим мизером до весны ещё и не дотянут (она сама в частном доме жила - не ах!). Но ты узнай, чьи они, бедные? Где работали? И - к директору! Вот там мандат и предъявляй. Найдут! Только там  не плачь. Москва не Калмыкова. Слезам не верит. И учти: администрация для просителей - не резиновая. И рассказала вкратце подробности, как это "государство богатеет".

       По телефонам она денег больше нормы не тратила, шофёра персонального не имела (её готов был отвезти каждый штатный шоферюга - такой был прямо стиль!), а вот время - тратила показательно в своё удовольствие. Могла собрать баб с любого этажа (равных  ли себе по чину или по необходимым способностям)  и провести "собеседование". Ну, там, на предмет "корпоратива", чьёго-то дня рожденья, какой акции помощи неофициальной. Она только  не могла не выйти на работу. А как распорядиться собой в "коридорах власти", - не вопрос. Авторитет и опыт решали дело. Но не было ни одного юбилея у коллег, где бы она не присутствовала и не блистала как Раневская, безучастная к критике её колкостей.  Когда Евгений Павлович Бледных собрал большой банкет на своё 70-летие, она была мало того, что заметна и в почёте не меньше юбиляра, она выигрывала призы, которые разыгрывал Евгений Павлович, сам чем-то напоминавший неординарностью Жириновского. Она единственная, кто умудрился сочинить стихотворение на заданные буквы его ФИО, а бывалые стихоплёты, типа Альберта Сергеича, впустую пыжились над рифмой.

       Кстати, на мой юбилей, который помогала готовить тщательно, не пришла. Загадка?...

       Я вспоминаю один эпизод. Меня вызвали на семинар в Подгорное, где был минимум лекций, максимум развлечений и большой (обычное в таких случаях дело) фуршет. Я мог взять с собой экономиста. Взял Антонину Александровну. Она ничего не записывала (проформа, Альберт Сергеевич, подремли - мы туда ехали полночи - дома растолкую понятней). На концерт не пошла, а в Белогорье (меловые храмы) была молчалива и набожна.  Прощальный банкет был "на уровне", в полдень мы выехали домой и я, промучившись часов пять в жаре, прибыв домой, завалился спать. Через час раздался звонок. Звонила Калмыкова:
       -  Сергеич, ты там, в багажнике, почему ничего не взял?

-  А что там?  - Я думал, документы.

      -  Да так, подарки от хозяев. Водку шофёру подари, ты не пьёшь. А он хороший парень.

      Шофер приехал через минуту.

       В большом пакете чего только не было. Шампанское, водка - модная тогда "Гжелка", колбаса, сыр, ...Сыр, правда, от жары скукожился. Мы на подлодку таких подарков не возили! От весомости пакета душа наполнилась благодарным чувством к хорошей жизни. Я подал водку шофёру:

       -  Возьми. Я не пью.

       -  Не, не, не! Калмыкова мне свой пакет весь отдала. А это – ваше.