Борисоглебск Online

         25.   Прощай детство, или Любовь как «любовь»

Артист без комплексов

Гость в чужой постели

На меня поставили

Извини: деревня…

   И вот мне – семнадцать.

   Пребывая в романтическом настроении и видя жизнь только с лучшей стороны, предармейский год я провёл в сельских командировках,  в составе  строительной бригады.  

   Хохлячая деревня.  Сиротская изба. Зал – пять на четыре,   два окна на  улицу, глиняный пол. Кровать, комод, сундук  и  стол со стульями. Кухня чуть меньше, в половину её – русская печь. Хозяйка лет 50-ти, дочь – на год меня старше, работящая, угрюмоватая, симпатичная, в общем то, если б не нос картошкой.  Рыжая. 

 Спали мы на этом самом полу всей бригадой. Печь гасла среди ночи и к  утру глина прямо-таки примораживала. Меня, младшего, клали в середину, чему Колька «Шальной» (так его звали в городе за удаль и хамство) тайно завидовал. Лет пятнадцать из своих тридцати с небольшим он   отсидел на  Северах,  а теперь, как и я, был подсобником, но ему поблажек не делали. Генка и Сашка, каменщики, по второму году после армии, были  деловые люди (приехали на заработки – семья!).  Старшим у нас был  дядя Ваня, холостяк со стажем, по кличке «Дед». Флегматик, балагур, выпивоха.

 Просыпался я в пять утра  вместе с хозяйкой. Ёрзал от холода до тех пор, пока «Дед» не вставал и не бросал на меня своё одеяло, а Генка слева шептал: «Просись к Машке, мать на дойку ушла». На что Колька реагировал неравнодушно: «Опять завозились, б… . Езжай к маме, сопляк».  Машка сопела в кровати рядом, по-видимому, спала.

 Но чаще Колька был «своим парнем». В селе не было инструмента, на котором он бы не сыграл. Он играл даже на пиле-двухручке, на бутылках, ложках, и на поленьях в сарае. «Дед»  любил его беззлобно подкалывать. Колька же  чуть не на каждый выпад отвечал анекдотами. Порой от них уши вяли, но народ в селе был славный, для них чем солоней – тем слаще. По  вечерам к нам на Кольку шли, как на явление, и мужики и бабы, не говоря о девках. В тесной хате места не хватало игрокам в «дурака», Я со своим просветлённым умом карт не любил, но тот же Колька, которого в селе прозвали «артистом», подначками и уловками втравил меня в эту пагубу.

 Играть приходилось вшестером и в две-три очереди. Мои компаньоны (так сложилось?) были хозяйская дочь и дядя Ваня. Вылетали мы  обычно с первого захода, как понимаю, по моей вине, но меня не бранили.  Какое-то тёплое было ко мне отношение: не матерится, не курит, не пьёт!  И чёрт его знает, на что ещё не способен? Убогий, иль святой? Это обстоятельство и вправду занимало баб - матерей девок  «на выданьи». Мужики в гости ходили в чём бог пошлёт, а бабы и девки, по-моему, даже красились.  Но первым номером в этом деле всё же был не я. Колька-«Шальной», он же «артист», был кумиром всей компании. Невысокий, мозглявенький, он был неотразим, когда брал гитару. Если игра шла «на бутылку», Колькина команда была в выигрыше неумираемо.  А после бутылки, да другой  его просили спеть.  Вот тут я и прослушал весь «блатняк».  И «Ванинский порт», и «…в воздухе блеснули два ножа…», и «в каморке с голубою шторкой…», и «на колхозном  на базаре…», и «полюбил я Настю сердцем бестолковым…», и… Слова он страшно коверкал, что не смущало, впрочем, никого:  «Пускай руле моё замкнётся и шины лопнут на ходу, пускай машина в пыль вернётся…» - песня отчаянного шофёра. В выходные  пьяные деревенские мужики  орали эти песни на улице, ещё больше  отступая от оригинала.   

 После карт  и пьянки (свет гас в одиннадцать ночи) гости расходились и наши «парубки» шли провожать девок. Через неделю-другую пары устоялись. Генка провожал Машку Солопову, дочку из крепкой семьи,  Сашка – либо Ольгу, либо Нюську, (сёстры, кстати), а Колька – Райку Удалову.  Она постарше всех была, лет 27-28, но и красива была заметно. Только жениха ей в селе уже не было.  Перестарок. И душа моя всегда обливалась кровью, когда они уходили, а больше того, когда Колька по утрам рассказывал о Райкиных достоинствах и своих успехах. «Цыть, брехло! – говорил обычно дядя Ваня, -  Райка – ударница!  Сам газеты читал. Передовица! Станет она тебе сопли вытирать, больно надо». Хотелось верить дяде Ване.

 Никого не провожали только мы с ним. Мне как-то Колька сказал после «отходной»:  «А ты Машку провожай. Не  заблудишься до кровати?» Он имел в виду дочь хозяйки. Я предпочёл принять это за шутку, согласившись с ответом выручившей меня Машкиной матери: «Это вам надо идти, хмель вымораживать, а он не пил, чего ему по метели шляться?»

 Утром «Дед» на перекуре  спрашивал Кольку:

 -   И чем ты, подлая душа, девок берёшь? Не доложишь?… Райка-т, кажись, крепче всех,  а говорят – и не устояла? 

 -   Дед!  Короче:  нет бабы, чтоб я не взял. Я ж их насквозь вижу. Одной – надо подарки (а, где наша не пропадала? За что сидел?), другой – анекдоты покрепше, а всем остальным – песни. Есть которые и для Райки в самый раз!

 -   Особые, штоль?

 -   Так она ж добрая! Таких  силком не возьмёшь. Тут особые и нужны.

 -   Ну-к,  сполни.

 -   Да тебе они, дед, не помогут. А вот «сынок» пусть послушает. Слышь, сынок?  Записывай! – С гитарой Колька не расставался и на работе.

Такого исполнения я ещё не слышал. Он как бы забыл, что перед ним пацан, ушёл в песню, как всегда, и пел будто не своим, а жалким                                                                                            просящим, покаянным голосом. Почти целомудренным. Забыть напрочь эту песню было нельзя, премудрого ничего в ней  не было. Но сладострастная мольба с надрывом под гитару – завораживала. Вот она с середины. Начало выветрилось:

           … Ты хорошая, добрая, умная,

           Ты такая нежная, милая,

           Я хочу быть с тобой пташкой серенькой,

           Лёгким, мягким, пушистым  птенчиком.

Ты возьми меня, ты погладь меня,

Ты согрей меня под одеждами,

Ты пусти меня к телу белому,

Ты не дай обмануться надеждами.

            Я тебя коготочком потрогаю,

            Поцелую тебя жёлтым клювиком,

            Посижу на твоей на коленочке,

            Погляжу на животик твой розовый.

Подыши на меня, пожалей меня,

Подержи меня между ножками,

У меня сердечко заходится,

И я сделаюсь малою крошкою.

           Я приникну к тебе, такой сладенькой,

           Не обижу и больно не сделаю.

           Ты скажи   себе: ну и ладненько

           Пусть потешится птенчик бедненький.

     Так и казалось: из леса, что рядом, выйдет сейчас Райка, вся в слезах, и распахнёт для него одёжки.

Зима была «чертовская», как говорил дядя Ваня. На работу (метров 300 до подстанции, которую мы штукатурили изнутри) дойти было терпимо, но для ночных провожалок нужны были тулуп да валенки. Впрочем, я и не рвался. Дядя Ваня, проводив мужиков за дверь, звал меня в кухню:  Иди, сынок, тяпнем помалу, да закусим. До утра  не скоро.

Отказаться было трудно. Самогон можно было понюхать из приличия, а вот свинина! - хоть и в ночь, не устоять - ломоть упишешь. «Дед» пробил бригаде приличное питание, даже мёд был.  Машка в это время стелила нам постель на пятерых, с особым учётом середины. Туда она то рогожку с сундука, то фуфайку старую засунет. Я ценил её заботу, но просил:

-   Да ладно, Маш, не хлопочи.

-   Я б тебе на сундуке собрала, да он горбатый, Ещё упанешь.

-   А ты его к себе возьми, - советовал бригадир. – Кровать широкая, а он, глянь, как щепка. Под мышкой поместится.

Я краснел, а Машка молчала.

После свинины, вопреки теории, спалось хорошо. Но к утру всё равно  холод допекал. В  этот раз  не грели и лишние фуфайки. Хозяйка уже на кухне готовила завтрак постояльцам, дядя Ваня спал, а Машка, вдруг, позвала:

 -   Сынок! Замёрз? Иди сюда, тут посля мамки  перина тёплая. – Они спали с матерью вдвоём.

 Я скукожился и замер. Два чувства одолели – погреться и не дать повода для насмешек:  меня подбирают, как подкидыша. «Спящий» дядя Ваня ткнул меня локтем:

 -   Вали, живо! – прошипел в ухо.

 Я бездыханно, не открывая глаз, через него и Генку пропорхнул в чужую постель. Мостился с краю, но Машка ловко перекинула меня к стене, накрыв – о, чудо! – пуховым, как и перина, одеялом. Я почувствовал себя натурально в раю и, кажется, задрожал от удовольствия и интриги. Мы с хозяйкой кровати лежали лицом друг к другу.

 -   Чего трясёшься?  Спи, не прогонят. Мамка ничё не скажет.

 Мать возилась в кухне и с ревизией не торопилась.

 -   Заснёшь тут, такая передряга!

 -  Ну так грейся. – Машка явно шефствовала надо  мной. Нашла мои мёрзлые ладони и засунула себе под мышку.

 -   Машк, ты чё такая храбрая?

 -   Хи-хи! - Машка уткнулась в одеяло. – Нет, я тебя боюсь! Укусишь?

 -   А вдруг – я чё …

 Машка нежно вздохнула, чуточку придавив меня грудью. Спросила шёпотом, но вызывающе: