Борисоглебск Online

         20.   Особенности сельской рыбалки  

Переписка в нокауте  

Линь, налим,   жуки,   пиявки

Неадекватный финал

Летом я уехал с роднёй к бабушке, но уже не в Илюхино, а в новый колхоз, в сельце из двадцати дворов, выбившийся в передовые на ниве сельхозсоревнования. Он и перетянул в своё хозяйство весь хутор, кроме окончательно одичавших  «Куколей».  Колхоз так и назывался, «Передовик».  Я к тому времени стал более серьёзным сочинителем, талантом не кичился, а множественные свои произведения записывал уже в самодельную книжку. Кроме этой книжки завёл я в городе и полагавшуюся по летам (14 лет!) симпатию,  Галку Полозову,  «любившую» меня, как и я её,  просто так, что б не пребывать в одиночестве вечером  «на улице». Она и наказала мне писать ей из села письма, а так же стихи о тоске в разлуке.

Но не писалось. И балалайка моя с оборванной струной валялась под кроватью деда, и блокнот пылился на угольнике – лень! По утрам я спал до одури, днём  косил траву, либо убирал дедово сено в стожки, пил молоко  «от пуза»,   от чего хорошо спалось  ещё и  днём. Я упивался негой недальнего березняка, пропускавшего  столько солнца в траву,  что было и тепло и прохладно одновременно.   Душистую землянику я рвал губами, лёжа на животе и запивал её водой из ключа, скатившись по шёлковой траве на дно оврага, который и был засажен с одной стороны берёзами, с другой черёмухой моей бабушкой Анастасией Павловной с подругами, во времена её дореволюционного девичества в хозяйстве князя Волконского.

      Промучившись бездельем дня три, я приступил к письменному отчёту своей «возлюбленной» Галине, и хоть никаких дел, достойных описания не существовало, бойкое моё перо изобразило массу событий  вполне возможных в моём положении. Перечитав три листа выдумок, я остался доволен собой  и попросил у бабушки конверт. Но тут произошла осечка.  Бабуля порылась в старом комоде, достала не менее старый конверт без марки, разыскивая марку, спросила: 

 -    Куда пишешь? Матери? Приветы ото всех передал?

 -   Нужны ваши приветы!  Мать я и так скоро увижу. Это я своей ..это... симпатии пишу.

 -  Ну-кось, дай письмо! – бабушка протянула руку за листками. Я увернулся. – В самом деле  девке пишешь? Баловство какое! – и конверт, чуть было не оказавшийся в моей руке, тщательно уложила в картонную коробку вместе с маркой. – В Америке что ль  твоя симпатия? И её скоро увидишь. Любовник «недурён»   (это у неё было такое ругательство) - Сопли вытри!

Переписка оборвалась, не начавшись.

И с рыбалкой мне  «не  пофартило».  Мой крючок остался в камышах после первого заброса. В продаже здесь их тоже не было.  Да и сама торговля показалась мне своеобразной. Ларёк, как амбар с виду, торговал почти «ничем»,  и внутри имел два запаха: в правом краю – мыла, в левом – пряников. Меня всегда тянуло влево, но дед, распоряжавшийся финансами хозяйства, не то, что налево, вообще в ларёк не ходил, - думаю, по причине исключительной скаредности. Весёлая тётя Рая работала в ларьке два часа в сутки, и всё равно очередей не было, как не было и крючков и струн к балалайке. Местные же ловили рыбу (и довольно искусно!) на тетрадные скобки, так их загибая и затачивая, что даже окуни, очень резвые, не срывались. Не имея сноровки в деле изготовления инвентаря, я предавался постыдной лени, пока не попал на настоящую рыбалку, которую вспоминаю и в худший свой час как отраду.                      

 Это был последний день в гостях.  С утра мы с тётей Аней, её мужем Александром и дядей Стёпой, мужем другой маминой  сестры, распростились со стариками и пошли к большому селу Алабухи на попутку до города. (Автобусы на просёлках ещё не водились). Дом бабушки был крайним, от него мы и вышли в луг вдоль исчезавшей в старицах и низинах игрушечной речки Алабушки. За пять-семь вёрст до Вороны, в которую  она дожна была впадать, речка-ручей благополучно умирала под жарким летним солнцем, а сочные её окрестности питали травой и сеном дикую и домашнюю живность.

Зелёная перспектива долины сливалась на горизонте с голубым небом, невысокое утреннее солнце уже грело множество жаворонков,  синиц и прочих воробьиных, трещавших от удовольствия так громко, что в пяти шагах трудно было разобрать, какой там анекдот рассказывает  дядя Стёпа тёте Ане.   Лютики щекотали босые ноги (тропинка еле угадывалась), а  частые старицы  с крутыми бережками и ещё не замутнённой коровами водой, рябили кругами  мелких  бесконечных волн.

 -  Мальки! – знающе объяснил их природу дядя Саша. Но внезапно свалившийся с неба какой-то крылатый хищник вдруг совершенно бесшумно выхватил из озерка приличную рыбёшку, похоже – заснувшего щурёнка!  Я с прискорбием отметил, что удочки   в сём конкретном пейзаже – предмет мечты, а не реальности: тут, кажется, полно рыбы, хоть и мелкой. Впрочем, с ладонь  рыбёшку уже ведь и жарить можно.

Оторвать мечтательный взор от старицы было  трудно, но только я заставил себя это сделать, как по воде громко хлобыснуло.

-   Щука! Это щука сюда весной попала, - догадались мы все разом.

-   Жаль, озеро большое, а то б замутить воду…  Она слепнет в мути. -

Можно и поймать  - рассуждали мы, значительно замедлив шаги, да и совсем остановившись. Как было не порадоваться за щуку и не позавидовать её удачной, надо думать, охоте.       

 А круги по воде - всё чаще и крупнее!  А искушение  порыбачить, - хоть пропади! – всё  неотступнее.  А вон – и спина в старице чья-то зелёная и толстая, прямо в руку!

 -   А может – замутим?  - Я безнадёжно посмотрел на родню. Тётка была самая благоразумная:

 -   Что? Наловите? А куда класть? В подол мне? Или сырьём съедите?

 Но никто не тронулся с места. Потенциальные рыбаки переваривали недружественную тираду тётки. Более того, как-то незаметно все мужики подались к старице.

-  Алик, глубину не смеряешь? Если до пупка, можно попробовать, – очередной шаг к падению сделал дядя Саша.

Я чуть не в штанах ринулся мерить глубину.  (Лишь бы наловить, а куда деть – придумаем!)  Тётка стащила с меня штаны и рубашку, обнаруживая полную сдачу антирыбацких позиций:

 -   Дуй!  Болото только не расплескай!

 Я прямо с крутого, в полметра, бережка сиганул в тёплую воду. И тут же завопил от ужаса. Что-то скользкое и холодное прошмыгнуло между ног выше колен.  Не успел я опомниться и одуматься – рыба ж! – как провалившуюся в тину ногу, возле щиколотки жиганул кусачий жук, о существовании которого я доселе не подозревал. Я  выскочил пробкой на берег и стал осматривать  и потирать проблемные места, а дяди, определив моим ростом глубину, уже решили:  ловим! Жуки их, похоже, не пугали, а рыба, всполошённая моим вторжением в акваторию, суматошно металась по поверхности, оставляя на ней  круги и брызги.

 -  Да ни черта вы тут не поймаете. Тут надо сто человек, чтоб всё замутить! – вновь завредничала тётка. Но её в болото не пригласили. Дядя Стёпа «послал» её по-родственному, а дядя Саша с загоревшимися уже глазами снимал с себя последние одёжки.

 -  Трусы-то не снимай, – смеялась тётка. – Покусают где - рыбе не рад будешь!

 Что началось!

 Авторитетно заявив: «Жуки, они шума боятся!» -  дядя Стёпа через две секунды был на середине старицы  шириной метров десять. Он подпрыгивал, погружался в воду до шеи, хлопал руками, сучил в воде ногами и вдруг сам заорал как ошпаренный:

  -  Ой, ой, гад! Тяпнул, сука! – он скакал к берегу как игрушечный дракончик,  высоко задирая коленки, а, выскочив на берег, разразился откровенным матом – на ноге так и сидел поганый жук, которого дядя, сорвав с ноги, сладострастно растоптал и долго слал проклятия всей флоре и фауне приболотных   окрестностей.

 Дядя Саша, не в пример Степану, как-то осмотрительно вышагивал по болоту,  и пытался проникнуть взглядом в глубину. Муть уже впрочем, поднялась в одном краю старицы (а длиной она была отнюдь не бесконечной, метров двадцать, не более)  и дядя Саша, сделав вдруг мгновенную стойку, обеими руками бросился на что-то. «Что-то» ускользнуло, но не далеко. Дядя обернулся и призывающе  замахал нам руками, обругав покусанных и не кусаных  за  трусость и бездеятельность.

 -  Не кусают его, однако, жуки, - почесал ногу дядя Стёпа.

 -  Видно они не шума боятся,  а…  - язвительно  предположила  тётя…

 -  Ага, голых, хочешь сказать?  Прошу! – Дядя уступил тётке дорогу к рыбе.

Тётя Аня вежливо отказалась.

А в это время  дядя Саша, сделав ещё один бросок, поймал рыбину!  Тётя Аня уверяла, что это  линь. Трепеща не меньше пленницы, дядя Саша нёс её к берегу,  так стиснув пальцы, что опуская рыбу в корзину, насилу их расцепил, а несчастный линь, то ли по природной лени, то ли от мёртвой хватки морского капитана,  уже больше не трепыхался. Мы, видя начало многообещающего процесса,  вновь исполнились энтузиазма и направились к воде. Но деловой дядя  Саша меня остановил:

-   Ну-к, племяш,  куда, по-твоему, рыбу класть будем в самом деле? Давай бегом назад, к бабке. Бери ведро и - сюда! Ночуем сегодня у Павловны, - заявил он для всех по-командирски. - На жарёху уж наловим, точно. 

 Я с радостным туманом в глазах «зарысил» к селу. Благо, мы и двух километров не отошли.  Старики были в огороде, но я, решив, что сюрприз будет знатным, до общения с предками не снизошёл. Схватил ведро, выплеснул из него колодезную воду прямо с крыльца, и галопом рванул в долину счастья.

Пока я бегал, корзина, из которой временно выкинули деревенские гостинцы (творог там, масло в кусках, варенье из крыжовника), оказалась заполненной рыбой.  (Каково? Без меня!) На крупной траве, укрытые моей рубашкой, лежали ещё штук десять щурков и белых карасей и ещё чего-то, - спросите у Сабанеева, - а внизу – тот самый линь, пока – самый крупный. Тут же подошёл дядя  Стёпа с очередной жертвой и  бросил рыбу в корзину.   

Я и сам полез в воду, поймал несколько мелких, в ладонь, рыбёшек, но под конец мне повезло. Провалившись у противоположного бережка в какую-то ямку, похоже, от продавившей её коровы, я ощутил в ней скользкое шевеление. Оно меня уже не напугало. Рыба или лягушка? Может – тритон? Сроду не видал, хоть слышал, что они у нас водятся. Преодолевая  страх, а больше – отвращение от тинной мути, я зажмурил глаза, сомкнул губы и погрузился в чужое царство.  Однако  лишь с третьего раза я смог прощупать незнакомца и понять, что это не змея и не лягушка.  Это был настоящий налим! С усом на бороде. Скользкий, сильный, но не разворотливый. На воздухе он повёл себя так же смирно, как и дяди Сашин  линь. Может, я его еще в норе замучил? 

Если б я прикатил  от бабушки кадушку, мы б продолжали лов до истощения сил и нервов.  Но ведро переполнилось за полчаса, и мы прекратили это славное дело. Вода в ведре присутствовала лишь номинально, как масло в банке с сельдью. Накрыв ведро моими же штанами, укрутив их моим же ремешком (караси вели себя очень буйно), мы, ужасно довольные, пустились в обратный путь.  Ведро нёс я сам, это было моё право (никем и не оспариваемое, однако). Не только я, но и мои штаны, рубашка, ведро из  дома – всё было в деле!  Да, а налим? Вкусный, говорят, нет мочи! Короче, я смело мог считать себя героем дня.

 Впрочем, ведро я чуть не опрокинул и совсем не потому, что нос задрал.     Что-то чесалось почти под мышкой правой руки. Просунув под руку ладонь левой,  я обнаружил что-то мягкое, типа толстого шнура. Изучив предмет наощупь а потом и визуально, я обнаружил, что ко мне присосалась огромная пиявка, чуть не черная от моей  крови. В первый миг я вскрикнул от неожиданности и омерзения, насилу удержав ударившееся о землю ведро.   Сопровождавшие не ринулись  спасать  меня от пиявки, а терпеливо смотрели, как я,  кривясь отдираю её от нежного тела. Меня чуть не стошнило от этой твари, но, не ощутив ни боли, ни  потери сил, я быстро успокоился  и не стал даже казнить нахалку: борсил  в очередную лужу-старицу.

 Я уже сообщил родне, что меня старики не видели, а пропажу ведра пусть пока обсуждают. То-то обрадуются, когда оно вернётся не с водой, а с рыбой! 

 Дед нас встречал с коромыслом. Непостижимо, но этого скупердяя возвращение ведра (с рыбой!) хоть и удивило, но обрадовало меньше, чем могло бы! Он сожалел, что ведро воды, с другого конца деревни, ушло в траву, червякам:  «Мог бы хоть корове в колоду вылить!»  Потому он и вручил мне коромысло и ещё одно ведро в награду за оборотистость не по уму. И за рыбу сильно хвалить не стал. Почему – я узнал позже.

Половину рыбы  бабушка раздала ближним соседям (взаимовыручка, не благотворительность), а другую половину – нет, не пожарила. Они её с тёткой выпотрошили и посолили. И на три кучки нам же поделили, в тряпки и в корзину уложили. Но уха была. Из голов, по-моему.

Я, однако, верещал обиженно: «хочу жареной!» Бабушка сказала:  «уймись!», а дед дал подзатыльника.

-   Жри, что дают,- наставлял он не очень любезно. - Хошь  чтоб ещё влетело? Влетит. Щас от етой рыбы жаретой  какой дух пойдёт по всему выпасу?  Эт пастухи, если «дотюкают»,  прям к нам и придут. И добавят. Посевские – не шутют.

-   Да за что?

-   А за то! Они, мил человек, для вас это озеро пол-лета берегли? Как же.

Они, как коров поят, так по  две-три рыбы домой  несут.  А как пересохнет – всех в мешок и на рынок! А вы, видал? Сумничали! Завтра чуть свет домой выбирайтесь. Не то – допрут, накостыляют, как повстречаетесь.

Врал дед или правду говорил – не знаю. Но жареного  налима я до сей поры  не   пробовал.