Борисоглебск Online

19.   Чужой среди своих,  или Операция – «Все на одного!»

В очереди за любовью

«Подмётное» письмо

Ёрик даёт показания

Военные действия в защиту морали

Через неделю моя Галина призналась, что «пасьянс» на пары  составлялся не лично  братцем Толькой. И Вовка, и Петька, и сама она корректировали процесс. И не один вечер. Меня она сама и выбрала(!)

 -   Зачем? -  спросил я не совсем тактично. Уж не ради ли стихов, что, все знали, я сочинял.

 -   А, так! – засмеялась. – Ты нам лук будешь носить. (Мать торговала луком, по алабуховской традиции, выращивая его на огороде.) - А то мамка всегда меня посылает, а ходить далеко. – Врёт же! Но дальше любопытства дело не пошло.

 Однако это нашей дружбы с Галей не расстроило. Галя была, в общем – ничего. Мы и на речку ходили вместе, и в посадки за сиренью и ландышами, и в кино, когда деньги случались – всюду, впрочем, непременно с компанией. Особенно массовыми были походы «за хлебом» в 41-й магазин, что  в центре города. Его продавали на вес и  без ограничений. Поэтому покупали не на день, а чуть не на неделю, чтоб ходить в город пореже. Соседи и родственники поручали «взять на их долю», получались не сумки, а мешки. Развешенный хлеб с «довесками» тщательно уворачивали в газеты, сумки, полотенца, чтоб не перепутать и не растерять драгоценных крошек. Тащить всё это за пять вёрст было не мёд, но тягость скрашивало поразительное обстоятельство: нести при этом ещё и сумку  своей девчонки, делая вид, что всё в самый раз, улавливая чутким ухом восхищение своих «залёток». Самое же захватывающее было то, что рано утром, у дверей магазина, получив свой номер в очереди, записываешь его зимой на валенке мелом, летом  - химическим карандашом на ладони,  и удаляешься со своей подругой под навес «Модерки» (бывший кинотеатр «Победа») или, если лето, в тень сквера с бетонным памятником Сталину.  Пока-то там  очередь подойдёт – порой чуть свет доберёшься, а в очереди - двухсотый! Была особая прелесть:  любовь при исполнении служебных обязанностей.  Часа два-три  «без отрыва от производства»! Хотя, честно говоря, любовь с Галей была  - ни любовь, ни привязанность. Она умела слушать  внимательно и заинтересованно, так, что я сам себе казался умным. Через что там пролегала дорога к моему сердцу или самолюбию?

 Но вот однажды прибегает ко мне «шеф» наших почт и сношений - Ёрик и кричит на ухо:

 -   К тебе – гости. Бить идут! Прячься. – И исчез.

 А через минуту к калитке подошли все братья Гали и показывают конверт. Я протягиваю к нему руку – не дают:

 -   Ты писал?

 -   Чего? – не понял я.  

 -   Это  твоё письмо? Читай – не выпуская из рук, дают прочитать адрес: Краснознамённая, 19, Полозовой . И обратный: Суворова, 25, Сорокин. -   Ты прислал?                                   

 -   Не, я не писал Гальке. А что там?

 Петька вынул письмо и с убойной  выразительностью  прочитал…

 Цитировать не буду: письмо в стихах моей кавказской поклонницы было выдержано в более пристойных выражениях.  И тон здесь  был не просительный (где там!),  напористый и даже  угрожающий.  Смысл – в претензиях на честь Галины  в течение 3-х дней с означенного числа, иначе, де,  я  уйду «дружить» с Лидкой Чернышовой.

 К моему горю  я и Лидку Чернышову как-то прилюбливал. Но она была вручена Горемыкину и  я «не возникал». Зато Лидка сама иной раз меня в «столбах» выбирала в пару, и даже на плечо в темноте головой склонялась, но про любовь молчала.  Я же не успевал сосредоточиться на ответственной теме, прежде, чем охотники до Лидки не сменяли меня у её плеча возле очередного столба.

 -  Ты Лидку хочешь в подруги? – спросил Толька.

 -  Нет, я с Галькой подружу. Чего там? До осени ж!

 -  Видал? А чего «просишь»?  Чего надираешься? Пойдём со двора, разберёмся.

Бить хотят, - подумалось. -  И почему это в любви всё так не складно? Ребят и девок навалом, а всё никак не поделимся!

 -   Да не писал я это! Это не я писал!

 -   А - кто?

 -   Мало – кто?  Может,  Ковыряев.  Он сам к Гальке ещё раньше приставал.

 Мы  вышли из калитки.  Бдительный, натасканый на «шмон» Петька, заинтересовался шевелением огородных зарослей перед домом: там был Ёрик! (Что может быть в жизни интереснее, чем казнь приятеля, урвавшего от жизни чуть больше, чем ты сам)! Но яма, вырытая другу, грозила поглотить его с потрохами. Он был немедленно извлечен из укрытия, представлен властям и взят на подозрение. Слава подпольного  письмоносца уже звучала в местных переулках, но доказана пока не была. Посему хранителя  тайны переписки, явного нарушителя конвенции о незыблемости негласного Устава сообщества, буквально взяли за горло. И Ёрик сознался, что не только бросал письмо  во двор, но и принимал участие в редактировании. (Вот она, чёрная зависть к «избранным»).     Его писк о помиловании  спровоцировал судей лишь на традиционную затрещину.  Я же, как пострадавший, был, почему-то, лишён права на сатисфакцию – мне не позволили дать ему в морду. Я хоть и был важным винтиком в механизме дела, но не главным.

 А нужен был  главный военный преступник и на его поиск  и изобличение был брошен весь цвет полозовского окружения и интеллекта. Подозреваю,   не    будь даже замешана в истории сестра Полозовых, повод для «спктаклюс грандиозус» был бы достаточен.  Желание неудачников выбить самое преуспевающее звено из  прекрасной цепи налаженной системы - организаторов особенно возбуждало. Ну, и… Мы выступили в направлении Вовкиного дома, по пути собирая сочувствующих и кровно заинтересованных. Оперативная сводка тотчас доложила: Вовка из дома исчез. Но мы уже шли!

 Что там Квакин с его убогой шайкой! В священном деле защиты попранных норм  морали и этики были  воистину все средства хороши.  Никто не собирался делать тайны из святого дела, хотя мало кто знал всех тонкостей и деталей.  Крестовый поход! Шум, гвалт, пересуды.  Летучий Совет вождей на тропе войны – кого, куда, зачем! Только колья из заборов не выламывали.

 Вот и улица Некрылова. Мы растеклись по театру военных действий быстро сколоченной армией переполненных жаждой мщения сорванцов.  Я постепенно превращался в фигуру, персону, ядро интриги. Дальние углы оперативного поля  мне не  светили:  я был при  штабе  в качестве «вещ.дока». Володьку предстояло отследить, поймать и представить трибуналу.

Тягостное получасовое ожидание возле дома скрасилось  поступлением документов, подтверждающих подозрения: сосед принёс тетрадку «по русскому», взятую у подозреваемого, чтоб списать домашнюю работу – Вовка был силён в грамматике.  Знатоки определили идентичность почерков в письме и тетрадке почти без оговорок:  один к одному! Ещё минут через десять поступило предложение обыскать «Сенной пункт», располагавшийся по другую сторону Вовкиной улицы. Но искать в таком море сена – что иголку, что Володьку – пустой номер! Да и охрана может накостылять за самовольство.  Наконец созрело и главное предложение: обыскать дом и двор. Понятно, что это уж слишком!  Но мать Володьки, пережившая год назад смерть мужа (повесился спьяну от тягот жизни), согласилась со всем молча и покорно.

Нашёл его я. На чердаке с соломенной крышей, под старым корытом. Я вовсе не жаждал с ним встречи - меня на чердак послали. Мне, да и не мне одному, эта облава уже не казалась занятной, и Володьку было уже жалко. Коснувшись его руки в темноте, я не испугался, потому, что готов был и к этому. Его же молчание я воспринял как мольбу в страхе: не выдавай! Я только спросил чуть слышно: «Ты?»   -  «Я» - ещё тише ответил он. 

-    Чёт нет тут никого, – заявил я с чердака, не столько для ребят, сколько для Володьки  и спустился в сени, отряхиваясь от паутины. Сердце билось учащенно – хотелось, чтоб всё обошлось.

Проверять меня не стали, но слежку не сняли. До позднего вечера сторожили дом, но Ковыряев  «не явился». Было решено, что вопрос ясен, но бить его охоты ни у кого уже не было.  На тихую просьбу  матери: «Чего т вы, ребята, так оголтели? Уж шли б вы домой, а?» отреагировали как на долгожданный приказ: «По домам»!

-  И в самом деле,  на инвалида – кучей! Стыдоба! – осознали мы, ощущая на душе какую-то скверность.               

На наши посиделки  Володька с той поры, однако, не ходил.