(продолжение главы)

     Родители часто меняли квартиры. И города. А я - школы.

     В новой школе, уже опять в Борисоглебске,  я знал, с чего начинать. Школа, правда, была знакомая. Тут я уже учился в 4 классе, ходил почти в отличниках. Был тут и друг Сашка Горемыкин,    неисправимый отличник.  А начал я с того, что не помчался, как все на перемену, а остался скромно и независимо сидеть за партой, помурлыкивая под нос и пописывая что то.

Далось мне это не просто. Заметили только на второй день.

     -     Ты что, боишься  что ль кого? – спросил Козлов Володька.

     -       Не в том дело. Пишу я. Стихи.

     -     А… А зачем?

     -   Ты что, дурак? Стихи ж не все пишут. А я умею. Значит надо писать.

     -     А про что?

     -     Да так…   Пока ещё нет темы.

     -     Может, про меня напишешь?

     Я задумался от непривычного предложения. Володька смотрел на меня с надеждой.

     -    Ладно, попробую.

     Я вылез из-за парты и вразвалочку пошёл в туалет. Переменка была большая, я не торопился. А возвращаясь, заметил, что Козлов сделал обо мне  заявку.  На меня смотрели. Пока – только и всего.  Я гордо сел на своё место.

      Теперь надо было не ударить в грязь лицом. Я знал Козлова по недавнему прошлому, писать о нём мне было легко и просто. В детстве мы все куда талантливее… Козёл рисовал прекрасно, врал ещё  лучше и мечтал стать лётчиком. Чем не тема для  «портрета»?

     К вечеру была готова страница про «Козла». Помню, Вовка читал это с выпученными глазами, сбиваясь, мотая головой, повторяя:

     -   И складно, во! Ты смотри! Стихи…  И всё про меня. -  Наверное, мне так же когда-то было удивительно видеть в газете своё имя и фамилию, впервые написанные печатными буквами по какому-то поводу. 

     Он читал несколько раз и, не будь так возбуждён, давно бы выучил наизусть; слог был лёгкий и прямой, как чурка, но он всё сбивался и мотал головой.

     Тамара Дмитриевна, «немка», наша «классная», усекла его муки и потребовала  листок.  Вовка отдал, лишь попросил: «Не рвите».

      Лицо Тамары Дмитриевны сначала выражало жалкое презрение, затем снисходительную улыбку, а через минуту стихи были публично прочитаны. На этот раз я хладнокровно выдержал шквал откликов изумлённой публики, моментально получил всеобщее признание и новый заказ. Сделал его Славка Кобзев, переросток и лентяй. Он был красивый малый, «жиганил» (носил фуфайку без пуговиц, засунув за пазуху книжку с парой тетрадок, придерживая это левой рукой,   а правой раздавая щелбаны и оплеухи, проталкиваясь где-нибудь в тесноте к выходу) и боялся только Севку Погожева, взрослого, как мне казалось, мужика, которого мы звали «Дядей».

     -   Давай,  про меня напиши, - то ли попросил, то ли приказал Славка, по прозвищу «Кобзя». – А если кто чё – скажи.  В морду дам.

     Заказ был на уровне «правительственного», к тому же впервые предлагался гонорар. Надо признать, Славка исправно давал в морду  даже невиновным, видно не любил быть в долгу.

     На другой день (писал я только на уроках),  я приступил к работе. «Кобзю» я тоже знал давно, знал, что он мечтает стать машинистом, а его доверие меня вдохновило,  и к последнему уроку я выдал шедевр, который не переплюнул в этом жанре и до сей поры.    Кобзев не решился портить впечатление самочтением, а сразу передал листок Тамаре Дмитриевне, которая вела последний урок. Преподавала она немецкий язык, но по-русски читала хорошо, в том самом ритме, будто забивала в шпалы костыли:

Раздаётся сильный свист -

Едет Кобзев – машинист.

Руки в доки, чуб по ветру
Гордо смотрит сверху вниз.

Шпалы, рельсы впереди,

Пешеход – не подходи!

Бочка с дымом чешет в Питер,

Сердце рвётся из груди…

     Слушатели даже стали пристукивать ладонями по партам, а потом и притопывать в такт. В динамике стиха не было ни одного сбоя, экстаз нарастал, а в сценах, где Кобзев удачно кого-то задавил, перевернул чью-то телегу и, наконец, вместо стоп-крана   выключил автосцепку, натворив что-то ещё более ужасное, хохот и грохот достигли такой мощи, что Тамара Дмитриевна, добросовестно пытавшаяся нас перекричать,    охрипла на последних строчках.      Я же забыл, что это мои стихи, барабанил в лад со всеми и надрывался от смеха. Мне это понравилось.

      Новые заказчики сразу же обступили меня плотным кольцом. Совали мне листки и дефицитные тетрадки, совсем почти чистые. Я стал записывать на очередь: Жуков, Боков, Сутармин…  Вдруг толпа поредела и возник сам Погожев.

     -  А ну, кши…! Жуков, Боков, - прочитал он мой список с издёвкой. – Сутармин…- Сутармин при этом съёжился, стал ещё мельче и совсем исчез.

     -   Пиши: П о г о ж е в !  И всё. Понял?

      Я  не был рафинированным поэтом и не искал вдохновения в особом настроении: достаточно было темы и субъекта.  Погожев любил Люську из женской школы № 46. Про то и были стихи. Понравились они, правда, одному Погожеву, остальные не решились при чтении выражать какие-либо чувства. Про остальных я писал регулярно, и каждый вечер Тамара Дмитриевна приходила в класс,  если не было её урока, читать про очередную жертву. Опусы были лучше или хуже, порой мы так же хохотали до одури вместе с учительницей, но только стихи про Кобзю все знали наизусть и читали при его появлении хором, а он давал беззлобно по шее тем, кто перевирал или спотыкался.

      Финиш заказной поэзии случился нескоро, но внезапно. Смешали женские и мужские школы, меня перевели в 48-ю школу. Там обо мне узнали быстро, и  первый заказ я получил от девчонки, которая не без умысла села за мою парту. Валька Филатова. Красивая, между нами говоря, особа, упитанная и высокомерная. Попросила, однако, вежливо и оригинально: «А про меня, небось, не сможешь: я красивая и умная. Сможешь, прям сейчас?» Я напрягся и через секунду выдал устно:

      -   Валентина, Валентина -

      Голопузая скотина…

     Затрещина красавицы свалила меня в проходе, и блажь стихоплетения вылетела из башки  не навсегда, но надолго.