Знаменитые борисоглебцы (Страница 2 из 2)

Во-первых, начал вспоминать Меньшиков в обратном порядке – как был послом в США, а перед этим в Индии. До Борисоглебска руки особо не дошли. Во-вторых, писал он медленно, и не по причине тупости или малограмотности, а потому что генеральная линия партии продолжала колебаться. В соответствии с чем и память то была ясна как солнце, то отказывала напрочь. Так что к моменту смерти в 1976 году автора его воспоминания всё ещё пребывали в довольно сыром виде. В-третьих, в КГБ высокопоставленных мемуаристов ненавидели люто и мечтали уничтожить поголовно. Хрущёвы, Троцкие и прочие Аллилуевы, едва получив пинок от кормушки, так и норовили подгадить родной советской власти всякими воспоминаниями и размышлениями. Поэтому вскрытие квартиры Меньшикова, ознакомление с его писаниями и, видимо, изъятие всего излишнего и партии не нужного, практиковалось неоднократно. Родных, так тех прямо предупредили: знаем, что подумываете вывезти меньшиковскую писанину в США, вставив туда всякий кал про дорогого Леонида Ильича, и срубить бабла по-лёгкому. Так вот, гниды антисоветские – не дай-то Бог, чтоб хоть строчка на Запад ушла!
А в-четвёртых, у мемуариста нашёлся соавтор. Как это и бывает в подобных случаях, из числа ближайших родственников. Которые или тупо тоже хотят кушать, или сыты, но просто знают, как было на самом деле, гораздо лучше самого очевидца. Отвлекаясь, скажу следующее. ВСЕ воспоминания, мемуары, дневники и цитатники, впервые изданные после смерти автора, более или менее сфальсифицированы. И читать их надо в перчатках и с лупой. В нашем же случае таковым посмертным исполнителем воли отца и литературным душеприказчиком выступил родной сын Станислав. Он тоже держал нос по ветру, всё время метался согласно конъюнктуре, и в итоге к публикации типа папиных мемуаров дозрел только к 1996 году.
И при всём том конкретно борисоглебцам подложил хорошую свинью. О чём цинично и поведал: «В рассказе о ранних годах жизни было много незначительных деталей и невольных повторов, которыми пришлось поступиться ради более подробного разговора о последующих событиях, представляющих больший исторический интерес». Так что про первые 20 лет жизни Меньшикова в Борисоглебске (и каких!) осталось только в первой главе книги, назвал которую сын так: «С винтовкой и во фраке». Типа, начал папаня с гопника-чоновца, а закончил дипломатом высших рангов. А чего добились вы?!
Ну, как говорится, с драной овцы хоть шерсти клок.
Опять-таки отвлекаясь, скажу, что практически все биографии более-менее видных коммуняк содержат дезинформацию, противоречия, лакуны и фантазии. Особенно это касается семьи, происхождения, первых осознанных шагов по жизни и судимостей. О генезисе некоторых таких деятелей, как, например, «Андропов», до сих пор доподлинно неизвестно почти ничего – кроме того, что это точно не Андропов.

А вот материал на сайте  Блокнот-Борисоглебск, 2017 год.

В этом плане с советским министром и послом Меньшиковым проблем гораздо меньше. В том смысле, что он, видимо, реально некий Михаил Алексеич Меньшиков, живший какое-то время в Борисоглебске. Но уже с места рождения начинаются вопросы. Википедия чётко указывает таковым село Посевкино, что стоит в нынешнем Грибановском районе, разграбленное и полу-вымершее. Сам мемуарист наличие деревенской родни признаёт, но чётко даёт понять, что родился и первые 20 лет жизни провёл в Борисоглебске в доме, что стоял в начале Хопёрской улицы (нынешней Первомайской, на холме между улицами Свободы и Карлы Маркса). Казалось бы, надо глянуть документ, и всё станет ясно. Увы! – разводит руками мемуарист – первый документ с точными фактурой и датами у меня появился только в 15 лет. Так что придётся верить на слово.
С, так сказать, стартовым социальным положением тоже не всё гладко. Всем Неизвестным Отцам в СССР и далее полагалось иметь родителями крестьян-бедняков, кухарок, сильно пьющих пролетариев, забитых беспросветной нуждой умственно неполноценных баб, бомжей, мусорщиков и тому подобных высокоразвитых личностей. Меньшиков, естественно, дудит в воспоминаниях                   в ту же дуду. Мол, отец из сельских пастушков-батраков, потом то ли сторож, то ли грузчик. Ходит в лаптях. Мать вообще сидит дома и не отсвечивает, из-за нужды позволяя себе лишь походы в церковь. В хате из еды только капустка да картошка. Пальта у ребятёнка нет, валенок только один и тот прожжённый, и т.д., и т.п.
Факты, проскальзывающие случайно в книге, однако, позволяют изобразить семейство Меньшиковых и несколько в ином свете. Глава – Алексей Георгиевич, отставной унтер-офицер. Сделал неплохую карьеру в качестве железнодорожного служащего (в лаптях, да). Потом чем-то таким постоянно барыжил на знаменитом уже тогда бэбском базаре. При всём том не пил, не курил и никогда не ходил в православную церковь. Мать – Татьяна Васильевна, дочь рыботорговца. Домохозяйка вроде бы. Но и шьёт на дому. Живёт семья в собственном доме (особняк, с участком). Он неофициально используется как гостиница и конная «автостоянка» земляками-посевкинцами, да и как склад для привозимых ими же товаров.
Соседи ведут примерно такой же, далеко не нищий, образ жизни – мелкий бизнес, постоянные гешефты, дела-делишки. Да порой не такой и мелкий: родители одного из сверстников мемуариста, к примеру, открыли бордель. Прямо в двухэтажном доме на углу Большой (Свободы) и Хопёрской (Первомайской). Тоже сознательные трудящиеся. Другой сосед – преподаватель пения. Третий – машинист (это тогда почти как сейчас пилот авиалайнера). Все они, наряду с семьёй автора, ютились в убогих избах и постоянно страдали от проклятого царизЬма.

На этом квартале живут 4 моих одноклассника, учились мы вместе в школе №1. Да и сейчас они там живут, можно поспрашивать про Меньшиковых.

Автора мемуаров тянет на смакование собственной неприкаянности и неустроенности при старом режиме. Хотя начал он вроде и неплохо – в 1912 году с успехом окончил Второе Борисоглебское городское мужское приходское училище (всего их было 7, да ещё 3 женских). Настолько неплохо, что на семейном совете решили отдать Мишу в Высшее начальное училище. Хотя требовалось и вносить плату, и приобретать форму – оно того стоило. Это был уже уровень! Не гимназия, но основное среднее образование получить было можно. По тем временам уже крайне неплохо: выпускник мог учиться дальше на преподавателя, техника или военного. Борисоглебское городское ВНУ располагалось в шикарном по условиям эпохи учебном комплексе по улице Проезжей. Потом там открыли педучилище. А потом отдали под полицию (ну, хорошо, что сразу не под тюрьму или очередной базар).
Перед Меньшиковым открылись весьма заманчивые перспективы. Тем более паренёк он был далеко не глупый, а, прямо скажем, себе на уме, а личный успех ценил очень высоко. Однако, как это вообще типично для коммуняк, оказался трудным подростком. Ну, автор изображает ситуацию так же, как и любой дефективный излагает подобные вещи во все времена. Учителя плохие, порядки строгие, наказания несправедливые. И прочее. Запомнил школяр, правда, в ВНУ и кое-что хорошее – буфет с сосисками.
Начал безобразничать Михаил с систематических прогулов, закончил дракой с учителем. В 13-летнем возрасте. Правда, директор училища оказался человеком гуманным, анкету щенку портить не стал и просто предложил родителям забрать документы по-хорошему.
Впрочем, тогда в Борисоглебске, стране и мире развернулись настолько масштабные и печальные события, что на их фоне проблемы какого-то Миши Меньшикова с городской окраины Кавказ были вообще незаметны. Летом 1914-го началась Первая Мировая война, она же Великая, она же Германская, она же Империалистическая. Семью Меньшиковых, как и тысячи борисоглебцев, она затронула напрямую. Старший брат Михаила Василий ушёл на фронт, где и сгинул. Город заполнили беженцы. Евреев с западных областей прибыло, например, до 1000 человек. Много было беженцев и с Кавказского фронта – то ли армян, то ли курдов. Они живо пооткрывали множество шашлычных и кофеен. В одно из таких заведений «в восточном стиле» родители добровольно-принудительно отправили и Мишу – исправляться трудом. Коли не захотел учиться, тогда работай на подхвате, мой посуду, таскай помои. За тарелку харчо, да. Ну, какие-то копейки тоже платили, думаю.
Потом 14-летний подросток пошёл на мясоконсервную фабрику. Грузчиком! Таскал тушёнку в ящиках, ту самую борисоглебскую, уже тогда знаменитую. Со временем наметился карьерный рост – перевели в закатчики банок. 
Как известно, ничто так не исправляет малолетних долбодятлов, как тяжёлый физический труд в здоровом рабочем коллективе. Меньшиков выводы сделал быстро, ошибки осознал, как себя вести не надо – понял. И поступил за плату на вечерние бухгалтерские курсы. Что лишний раз доказывает, что деньги в семье водились. Окончил он курсы уже в революционные времена, в мае 1917-го. «Получил соответствующее свидетельство с фотографией, скреплённое сургучной печатью и испещрённое подписями. Это, пожалуй, единственный документ, сохранившийся у меня с дооктябрьского периода». Да-с…

Да, есть доска.

Когда началась революция, сначала Февральская, а потом плавно переросшая в Октябрьскую, Михаил повадился вместе с такими же гопниками шнырять по митингам, слушать, раззявя рот, всяких ораторов: «Народ узнал о революции в Петрограде только 3 марта, то есть на пятый день. Настроение было праздничное. Многие жители надели красные ленточки и бантики. Борисоглебцы, стар и мал, высыпали на улицы, поздравляли друг друга, выражали надежду на немедленное окончание войны». Конечно, Меньшикову очень хотелось бы выдать себя за пламенного революционера-ленинца… Но увы! Большевиков тогда в Борисоглебске было хрен да ни хрена, а горком они смогли создать только поздней осенью. Аж до февраля 1918-го город был эсеровский. Вроде тоже революционеры – чёткие пацанчики, шпионы, террористы и налётчики. Но не те. Поэтому мемуарист излагает события первого года великой смуты и своё к ним отношение аккуратно, без излишних подробностей.
Вроде бы и говорит о своём сочувствии большевикам и даже о прохождении у них школы воспитания во главе с неким слесарем Корольковым. Но это, по-моему, лирика в стиле
«Мама, мастер дядя Коля ждёт давно меня внизу.
Вот те ножик, вот те спички! Я на работу выхожу».
Новоявленный бухгалтер был тогда занят гораздо более важным и конкретным делом – личной карьерой. Для чего: а) вступил в профсоюз; б) поступил на службу писарем в сельсовет пригородной Станичной слободы. Тут, конечно, опять начинаются вопросы. Во-первых, до этого момента Меньшиков подчёркивал неприязнь, которую быдлоганы со Станицы и с Кавказа испытывали друг к другу. Г-н Мещеряков, с чего бы это ваши слободские предки приняли с распростёртыми объятиями враждебный элемент – городского парня, да ещё на непыльную должность? При всей диковатости, вряд ли среди них самих не нашлось бы грамотного кандидата. Во-вторых, сельсовет – какой-никакой, а уже орган власти. Вот только… власти какой? Ага, эсеровской. С улицы в любую контору не берут, нужны рекомендации. Стало быть, в личном деле потом можно записать и так: активно содействовал контрреволюционным партиям в борьбе с большевиками, занимал должность в антибольшевистском органе власти. 
Однако всё как-то обошлось.

Дядя Серёжа, в точку попали - после Революций, к сожалению не помню точно в какие годы и месяцы, моя бабушка работала в сельсовете Станицы, Наталия Ивановна Сачкова. Дружила с дедом моим Александром Федотовичем Мещеряковым. Семья Мещеряковых была, как-бы, кулацкой, зажиточной. Наш родовой дом до сих пор цел, кирпичный, но хозяева сменились. Бабушка деда предупредила, что готовится раскулачивание, ну, и прадед всё распродал. Но, скорее всего, было это во время НЭПа, так как Сачковы тогда же закрыли свой магазин на Церковной, ныне Южной улице. А до этого  Сачковы свои рестораны закрыли.

Все эти мои знания о предках со слов бабушки и отца моего, т.ч. запросто какие-то искажения допущены мною.

По мемуарам выходит, что Меньшиков занимался подобными вещами не менее полутора месяцев. За это время белые успели взять Борисоглебск, а потом оставить. Но положение для красных оставалось сложным. Деваться некуда, пришлось заградотряд и тому подобные формирования сводить для боевой работы во что-то более солидное. Вся эта шатобратия получила громкое наименование 1-го Чрезвычайного боевого коммунистического полка. И задачу                  9 января 1919 года отбить у казаков большое и многолюдное село Троицкое, что на Савале.
Первый (и, к счастью для Меньшикова, последний) в жизни бой запомнился ему, как видно, очень хорошо… Командовал там некий Сиротин – по официальной легенде, беженец с Донбасса, рабочий-шахтёр. Кто он был на самом деле, вопрос. Но в военном деле этот заградотрядовец не сёк совершенно. К селу красные подъехали ночью на санях, но, пока выгружались и развёртывались, уже рассвело. Бодрящий мороз, снега по колено, а то и по пояс. Поле, продуваемое ветром. До околицы километра так полтора. И вот полк идёт на белых гигантской цепью по этому полю.
Казаки были немногочисленны, зато при пулемётах и пушке. Разглядев под утренними лучами чудаков, пробирающихся к Троицкому по снежку и морозцу с выстрелами и криками «Ура!», белые удивились. А потом вдарили по живым приметным мишеням. С большим трудом части красных, ползком через овраг, удалось ворваться на окраину села. Но пулемёты не замолкали. Тут Миша и словил пулю в мякоть руки. Товарищи закинули его вместе с ещё одним бедолагой в ближайшую избу. Хозяйка не сказать, чтобы очень обрадовалась, но кое-как перевязала раненых. К вечеру 1-й Чрезвычайный с большими потерями откатился от Троицкого. Сиротин погиб. Дело становилось дрянь, ибо возиться казакам с пленными, тем более ранеными, не хотелось. Многих добили.
Но Меньшикову свезло. Собственно троицкие жители, как видно, смотрели на братоубийство философски отрешённо. Но в избу, где лежали раненые, зашли мужики из другого большого села. То ли с Новомакарова, то ли с нынешней Листопадовки. На казаков у них имелся зуб – те забрали их из дома и заставили что-то возить, и вообще грубили. Потому мужики закинули парней на сани, завалили соломой да и двинули до хаты. Белые никого не досматривали, и Миша спасся. По, крайней мере, так изображена эпопея со штурмом Троицкого в воспоминаниях. Как там автор показал себя на самом деле и почему выжил, не узнаем. Троицкое вскоре всё же заняли.
Но Меньшикова это уже не волновало. Ибо «пуля-дура, научи меня жить»… Да-с, ранение в плане прочистки мозгов и развития хитропопости произвело на жертву потрясающий положительный эффект. Даже ещё больший, чем прежний ударный труд на мясоконсервке. Особо чётко уяснил Михаил три вещи: 1) на войну больше никогда и ни за что; 2) ранение – беда, а вот отметка о нём в досье – классный бонус; 3) хватит мелочь по карманам тырить, а серьёзные дела делают не в чепырях, а в городе.

Партбосс Никулихин вроде как тоже про шустрого паренька с Кавказа не забывал. Так что в декабре 1919-го Меньшикова избрали в уездный комитет комсомола. Он было обрадовался, да ненадолго. Никулихина описывают как человека неглупого, хитрого и весьма ловкого. Но и как амбициозную и беспринципную сволочь и подставщика, способного на любую подлянку. Вряд ли друг Яша имел что против друга Миши в личном плане. Просто крутил очередную комбинацию, планируя перебраться в губернский Тамбов. Набирал очки, показывал себя в деле. Ради такого случая пришлось видимо, пожертвовать свежеизбранным с его же подачи членом укома. Мемуарист внешне бесстрастен: «В начале 1920 года меня вызвал к себе Никулихин и предложил поехать в освобождённую Донскую область для организации агентств Центропечати».
Подобное предложение большевистского главаря города это, понятно, приказ. Не выполнил – пошёл вон с волчьим билетом. Меньшиков ситуацию понимал ясно. Однако, с некоторых пор очень осторожный и аккуратный, трусом  не являлся. И согласился с предложением товарища Якова, хотя и догадывался, что ему вручили билет почти что в ад.
Итак, чудовищная зима 1920 года, «освобождённая» Область Войска Донского. Морозы и снежные бури, путешествие в нетопленных вагонах. Военный коммунизм, то есть разруха. На железной дороге пошаливают недобитые белые, бело-зелёные, чисто зелёные, красно-зелёные и просто бандиты. Без нагана нельзя даже отойти отлить. Площади при станциях завалены трупами умерших от тифа. Помещения самих станций завалены телами умирающих. Врачей нет, лекарств нет, еды нет. С огромным трудом Меньшиков с товарищем добрались до Михайловки. Начали раздавать аборигенам книжки и брошюрки, развешивать плакаты, читать стихи бедного Демьяна, для неграмотных гонять на граммофоне речи Ленина. Постепенно Михаил осмелел и стал делать агитвылазки в окрестные станицы. И в марте подцепил тиф, теперь возвратный. Полумёртвого, его как-то сумели отвести в Борисоглебск. Но явиться к начальству на своих двоих незадачливый агитатор сумел только в мае 1920-го.
В городских комитетах, и комсомольском, и во взрослом коммунистическом, всё переменилось. Никулихин давно и благополучно переехал в Тамбов. Кого-то убили, кто-то умер, кто-то рванул на польский фронт. Никто Меньшикова не ждал, и никто ему не обрадовался. Должности не дали, героем больше не величали. Вместо этого велели возвращаться в Донскую область и попытаться уже там снова поступить на службу в Центропечать.
Понятно, что в Ростове-на-Дону на пришлого кандидата посмотрели как на конченого чудака, вариантов не предложили. Меньшиков пал духом и тут же, по привычке, заболел тифом, на сей раз брюшным. Для полной коллекции. Чудом опять сумел добраться до Борисоглебска. По пути прощёлкал комсомольский билет. Новые люди в комитетах за своего теперь не признавали уже на законных основаниях.
Это была почти катастрофа. Из отца-сооснователя городской комсы и одного из её вождей, героя Гражданской войны, израненного беляками ветерана-фронтовика Меньшиков превратился в какого-то докучливого и сомнительного беспартийного-сочувствующего, на что-то почему-то претендующего и этим ещё больше всех раздражающего. «Товарищи» откровенно глумились, советовали идти работать ручками на производство. Тогда, мол, и в комсомол тебя примем. А дальше, чем чёрт не шутит, может, и в партию.

В силу вышеуказанного и всяких других, гораздо более весомых причин, с некоторых пор Меньшиков начал страдать скукой уездной жизни. Профсоюзная работа уже дала максимум для карьеры. Журналистика не обещала ничего определённого. Нужно было любой ценой пролезть в партию! Но с этим-то и не выходило. Так что поневоле загрустишь. В РКП(б) началась очередная чистка, и партбоссы предложили повременить с подачей заявления ещё годок. Выход оставался только один. Давно прошли времена, когда на Михаила смотрели как на неродного. Теперь он был профсоюзный лидер и перспективный кадр. На таких правах и пошёл ва-банк: «В этих условиях я и начал высказывать нашим партийным руководителям желание поехать в Москву учиться. Чему и как учиться при моём незаконченном среднем образовании, я не совсем представлял. Но Москва, казалось мне, имела неограниченные возможности».
Начальство вроде и не против – человек объективно заслужил. Кадровики открывают личное дело. Не к чему придраться! Грамотный, политически выдержанный. Чоновец. К сожалению, не еврей, зато из наших, из трубочистов. Комсомолил. Воевал, ранен. Полтора года пропагандистской деятельности. Боролся с Антоновщиной. Боролся с голодом. Боролся за выполнение плана родным предприятием на 102,75 %. Весёлый, шустрый, кампанейский. Активно участвует в самодеятельности.
Но! Блата нет, руки нет, денег на взятки и подарки тоже. Спрашивается, а зачем двигать таких в столичный вуз? Нерационально. Да и хороших местов там в принципе количество строго ограниченно.
Но! Парень явно засиделся в профкоме, да и в Борисоглебске вообще. Откажешь, что он тогда предпримет? А времена смутные…
В конечном счёте выход, устраивающий всех, нашёлся. Меньшиков, с его слов, уже готов был послать бэбских коммуняк на хрен и рвать в Москву на авось и на свой страх и риск. Как вдруг в июле 1922 года уком партии предложил амбициозному товарищу путёвку. Не в санаторий, конечно, а в военную школу ВЦИК, помещавшуюся аж в самом Кремле. Путевка была одна на весь город, но условия её получения спустили такие, что подошёл как раз Михаил. Надо было быть и боевиком, и активистом Советской власти, да ещё политически образованным и просвещённым. Молодёжи с боевым опытом в Борисоглебске тогда имелось с избытком. Шлепогубов-агитаторов тоже хватало. А вот чтоб и то, и то, да ещё и читать-писать умел… Так что Меньшиков подходил под условия выдачи путёвки почти идеально.
Правда, к военной службе никаких склонностей он не проявлял. Что после эпопеи в Троицком неудивительно. Но Москва! Кремль!! На всём готовом!!! А статус красного курсанта?! Ещё надо подумать, кто круче: преторианец эпохи упадка Рима, петровский лейб-гвардеец или слушатель военной школы ВЦИК. В общем, Миша согласился, и не пожалел.
В Борисоглебск в отпуск он приехал на две недели только в январе 1924-го. После курсантской жизни на многое на родине смотрел по-иному. Гораздо резче выглядела и общая бэбская убогость и сермяжность, и бедность и недоразвитость родных, и комсомольские дураки-сверстники. Конечно, «москвич» стал звездой месяца. Всюду звали, угощали, раз затащили даже на свадьбу. Раскрыв рты, слушали рассказы про столицу да про Ленина с Троцким. «А тут я, как часовой, Ильичу и говорю: предъяви-ка докУмент, хоть ты и вождь ирокезов! А он такой типа лыбится – молодец, так и служи, солдат революции!» Впрочем, точно в момент возвращения Меньшикова из отпуска Ленин и помер.
В следующий раз Михаил прибыл в Борисоглебск летом 1927 года. Уже не военный, зато с женой и новорождённым сыном Стасиком. «Провели там недели полторы, я посетил памятные с детства и юности места»... Посетить-то посетил, но понял: хорош. Будущему послу и министру вся эта уездная экзотика ни к чему. И до 1964-го Меньшиков в Борисоглебске не появлялся. Но это уже другая история.