Очень интересные воспоминания! (Много букв.)
«В Петрограде революция! Поздравляю, господа!..»
Из воспоминаний Г.А.РИМСКОГО-КОРСАКОВА.
…В феврале 1917 года в приказе по 6-му запасному кавалерийскому Полку было объявлено, что «корнет РИМСКИЙ-КОРСАКОВ увольняется в отпуск в г. ПЕТРОГРАД для вступления в первый законный брак.»
В ПЕТРОГРАДЕ я поселился у моего дяди АЛЕКСАНДРА АЛЕКСАНДРОВИЧА РИМСКОГО-КОРСАКОВА на Спасской улице. Атмосфера в городе была какая-то нервозная. Всюду говорили как бы между прочим, что «через две недели будет революция.» Но никто особенно не вникал в смысл этих слов.
Однажды у дяди завтракал БЕЛЕЦКИЙ, директор департамента полиции Министерства внутренних дел, и кто-то еще из сенаторов. Говорили о забастовках на заводах. БЕЛЕЦКИЙ, елейный, несколько обрюзгший и полный господин, усмехнулся и сказал, что ему это известно и что правительство приняло меры против возможных беспорядков, увеличив состав полиции на сто полицейских и дали пулеметы.
- А пулеметы? – сказал дядя. – Будут стрелять с крыш домов и колоколен.
- Их что, научили стрелять из пулеметов? Как это наивно и глупо, - заметил я.
- А ты что бы хотел? – спросил дядя.
- Надо удовлетворить требование общества и дать ответственное перед Государственной Думой министерство. Нужны коренные реформы.
- То есть, ты хочешь, чтобы ГУЧКОВ и МИЛЮКОВ правили РОССИЕЙ?
- При чем тут ГУЧКОВ? Надо чтобы народ доверял правительству.
На этом наш разговор закончился.
Я женился, приехал в БОРИСОГЛЕБСК, где стоял наш Полк, а через несколько дней был командирован в числе других молодых офицеров в разные города, чтобы привезти пополнение лошадей. Я был отправлен в село ЛЫСКОВО, Нижегородской губернии.
Ехать не хотелось. Маршрут мне указан не через МОСКВУ, а через какие-то закоулки: ПЕНЗУ, АРЗАМАС.
28 февраля я сел в поезд. В это время на платформе появились газетчики и стали продавать газеты и при этом что-то громко кричали. Я видел в окно, как наш забулдыга, молодой офицер, корнет ВОРОЖЕЙКИН стал читать газету. Он вытаращил глаза, фуражка сползла на затылок, удивленно раскрыл рот… Поезд тронулся. Один из пассажиров вскочил в вагон с газетой в руках и крикнул: «В ПЕТРОГРАДЕ революция! Поздравляю, господа!..»
Так началась для меня революция.
На больших станциях проходили митинги. Публика, растерянная и притихшая, слушала длинноволосых ораторов, которые что-то болтали о Временном правительстве.
В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ я занял номер в одной из приволжских гостиниц, довольно грязный и неуютный, как все провинциальные приюты для путешественников. В городе было абсолютное спокойствие и безлюдно на улицах. Я представлял себе НИЖНИЙ совсем не таким: бойким и шумным.
Я ел рыбную солянку и спрашивал лакея о том, как мне доехать до села ЛЫСЬКОВА, в 80 километрах от города. Он рекомендовал мне ямщика, и я поехал в санях. Ехали быстро, прямо по льду ВОЛГИ, которая начала уже показывать широкие полыньи. Иногда ехали смело по воде. В каком-то селе остановились кормить лошадей и пить чай. В трактире меня провели в «чистую» половину, где я застал молодого морского офицера – мрачного, молчаливого, со скорбным лицом. Мне показалось, что у него какое-то большое горе и, назвав себя, я не стал вступать с ним в разговор. Чай мы пили вместе, оказывая друг другу обычные хозяйственные услуги. По манерам и тону разговора я понял, что имею дело с гвардией, и поэтому спросил его, не из ПЕТРОГРАДА ли он и куда едет?
Помолчав немного, мой собеседник, наконец, выдавил из себя: «Да, уехал… Мы, гвардейский экипаж, охраняли в ЦАРСКОМ СЕЛЕ, государя и его семью. Потом явился отряд вооруженных рабочих, чтобы не охранять, а караулить их. Они потребовали, чтобы мы ушли. Мы решили обороняться. Государь вышел к нам и попросил нас «идти домой» - он так и сказал – и не вступать в борьбу, «чтобы не осложнять» их положение. Мы по воле государя ушли, и теперь я еду домой. Ужасно думать, что там с ними могут сделать эти звери.»
Офицер замолчал. Подали лошадей. Мне хотелось как-нибуть утешить моего собеседника, и я сказал: «Мы с вами не виноваты в том, что произошло, и ничем не можем этой несчастной семье.» Он поднял на меня глаза и внимательно посмотрел, но ничего не сказал. Я думаю теперь, что он позднее стал одним из тех, кто пытался спасти царя и его близких, жертвуя собой.
Подали лошадей и я уехал.
ЛЫСКОВО оказалось большим богатым селом, расположенным на высоком правом берегу ВОЛГИ. На другой ее стороне, на низкой, отступя несколько от берега, стоял знаменитый Макарьевский монастырь, давший название ярмарки, происходившей около его стен.
Снова пришлось пройти в чайную, набитую толпой мужиков. Они что-то кричали, гоготали, смеялись и были настроены вполне добродушно.
Воинский начальник, к которому я явился, был несколько удивлен моему появлению и сказал мне, что в данное время он не видит возможности провести мобилизацию лошадей у населения, а поэтому я могу возвращаться в Полк. – Я тут же, с тем же ямщиком помчался обратно в НИЖНИЙ НОВГОРОД.
Теперь я поехал в БОРИСОГЛЕБСК уже через МОСКВУ, желая повидать моих родных и узнать, как они себя чувствуют после происшедших событий. В МОСКВЕ все было спокойно и как-то торжественно, празднично. Все повторяли: «Как хорошо – бескровная революция!»
Я предложил матери погостить у меня в БОРИСОГЛЕБСКЕ и мы отправились туда.
В городе было спокойно. Солдаты встретили меня приветливо. Тоскливая служба продолжалась обычным порядком. Однако от офицеров я услышал о сильном недовольстве солдат нашим командиром Полка Полковником КОЗЛЯНИНОВЫМ. Он был назначен сравнительно недавно вместо Полковника МАЦИЕВСКОГО, которое высшее начальство обвиняло в том, что он «распустил Полк.» КОЗЛЯНИНОВ начал подтягивать дисциплину всеми строгими мерами, придирался ко всяким мелочам и сурово взыскивал за малейшее нарушение правил службы. И странное дело: чем больше КОЗЛЯНИНОВ сажал солдат под арест, отдавал под суд и разжаловал унтер-офицеров и вахмистров, тем больше нарушалась дисциплина и происходили всякие ЧП, что при МАЦИЕВСКОМ не наблюдалось.
КОЗЛЯНИНОВ был по-видимому садист. Он с каким-то сладострастным чувством отдавал всякие суровые приказы, при этом приятно улыбаясь. «-Да, мой дорогой, - говорил он солдату, - тебя под суд, а тебя, мой милый, под арест на 30 суток.» Надо заметить, что он никогда не кричал и не дрался, и говорил спокойно, не повышая голос. Про него говорили, что он сам был разжалован в солдаты за убийство офицера, который его оскорбил. КОЗЛЯНИНОВ, будто бы убил его не на дуэли, а застрелил на лестнице дома, где тот жил. Война вернула ему офицерские погоны. Он держался изолированно от общества офицеров и их семей и, кроме служебных отношений ни с кем не поддерживал. Ни у еого в Полку он не пользовался расположением и симпатией. Его педантизм раздражал солдат. Они предпочитали таких командиров, которые наказывали бы своими руками, а не отдавали под суд с ехидной улыбочкой. Идеалом начальника для них был ротмистр Н.И.ДЕ-ПАРМА, командир 1-го эскадрона, который всегда наказывал провинившихся солдат «своим судом», то есть тяжелым кулаком, и в то же время был очень заботливым начальником. Корнет ЛЮБИМОВ из московских студентов, сын протопресвитера Успенского собора, вел агитацию среди офицеров за то, что бы сместить КОЗЛЯНИНОВА и вернуть на пост Командира Полка МАЦИЕВСКОГО. ЛЮБИМОВ был фаворитом МАЦИЕВСКОГО и имел большое влияние на него, или, иначе говоря – крепко держал МАЦИЕВСКОГО в своих руках. Он пользовался также полным расположением супруги МАЦИЕВСКОГО, тем более, что у него был довольно приятный бас и он изображал «под ШАЛЯПИНА.»
И вот был созван полковой митинг, на котором было постановлено уволить или, как говорили – «свергнуть» КОЗЛЯНИНОВА и вернуть МАЦИЕВСКОГО. Ни старый, ни новый командир на митинге не присутствовали. Старшие офицеры безмолвствовали, а молодежь шумела.
Узнав о митинге, КОЗЛЯНИНОВ, сидя у себя дома, очень волновался. Он боялся, что солдаты будут его бить. «И неужели с ними пойдет и РИМСКИЙ-КОРСАКОВ? « - говорил он. Но все обошлось весьма мирно. Была выбрана делегация, которую возглавил, конечно ЛЮБИМОВ, и она объявила КОЗЛЯНИНОВУ желание митинга, чтобы он сдал свою должность МАЦИЕВСКОМУ. ЛЮБИМОВ был тут же сделан адъютантом Полка вместо уехавшего ГОВОРОВА, бывшего пажа и спортсмена.
Митинги продолжались. Поддерживали Временное правительство, воевать клялись до победного конца. Меня солдаты выбрали Командиром 2-го эскадрона вместо уехавшего ротмистра ДАНИЛОВА, который заявил, что новые порядки ему не нравятся.
1 мая была торжественная демонстрация. Наш Полк принимал участие. Появились колонны с лозунгами, но большевистских еще не было. Меня и корнета БАЖЕНОВА (сына известного в МОСКВЕ психиатра) очень заинтересовал плакат, который несли женщины. На нем были написаны четыре буквы: «С. М. В. О.» Мы долго смотрели на него и старались расшифровать. Наконец БАЖЕНОВ подъехал к женщинам и спросил их о таинственных буквах. Оказалось, что их надо читать так: «Сердца матерей в окопах.» Нам было и смешно и неловко, и немножко жаль этих женщин.
В эти месяцы я плохо разбирался в политическом положении страны. Конечно, хотелось, что бы Временное правительство удержалось и провело необходимые реформы, а главное, что бы оно скорее закончило войну. Мне попалась какая-то газетка, кажется «Копейка», где очень обстоятельно было написано, что Германия ведет эту войну, что бы заключить с РОССИЕЙ, в случае победы, выгодный торговый договор и, таким образом, русский народ умирает за интересы капиталистов. Это было ошеломляюще верно и просто.
Никто, конечно, не хотел победы Германии, но и не хотели больше воевать. КЕРЕНСКИЙ, с его призывами к наступлению, казался жалким. Сам он не пользовался у нас, среди военных, никаким авторитетом. А вообще был полный сумбур в головах. Еще проездом через МОСКВУ, я вместе с А.А.ВЕРШИНИНЫМ зашел в «Крестьянский Союз.» Он широко рекламировался в газетах как организация, наиболее полно выражающая интересы крестьянства. Мы поговорили с двумя типичными интеллигентами –«земцами». Они объяснили нам, что их Союз борется за справедливое распределение земли среди крестьян и за изъятия у помещиков «лишней земли.» Порядок этого изъятия должно установить будущее Учредительное Собрание. По всему было ясно, что Союзом руководят правые эсеры.
Еще летом началась борьба партий за места в Учредительном Собрании. Наибольшее число сторонников имели эсеры – список №5. За ними шли кадеты (Партия Народной свободы), и ничтожно мало было голосов у социал-меньшевиков. Еще меньше в городе было тех, кто шел с большевиками. Их партия в БОРИСОГЛЕБСКЕ состояла из нескольких человек, в том числе директора железнодорожного училища и страхового агента, которого наши офицеры знали по общественному городскому клубу, где он играл в карты.
Все, что мы слышали о большевиках, нас пугало.
Председателем Полкового совета был у нас солдат КОЗЛОВСКИЙ, эсер, очень симпатичный, гуманный и неглупый человек. Потом, не помню почему, его сменил корнет Белорусского гусарского полка ХОСРОЕВ, из адвокатов. Это был хитрый и ловкий армянин, довольно ловко умевший примерять всякие разногласия. С МАЦИЕВСКИМ он играл в преферанс, а со мной в бридж, стараясь всем угодить, но надо сказать, что каких-нибуть серьезных конфликтов у нас в полку не возникало. Конечно, дисциплина расшаталась, и каждое приказание надо было сначала хорошо продумать, прежде чем отдавать. У меня в эскадроне была самая слабая дисциплина. Очень трудно мне было преодолевать влияние на солдат группы баптистов – эскадронных сапожников, анархистов по своим идейным установкам. При этом надо заметить, что до военной службы они были шахтеры, работали в ДОНБАССЕ и, как говорили, меньше 100 и 200 рублей в месяц не зарабатывали. Когда раздался призыв большевиков – «штыки в землю», я поспешил их отправить домой. Уезжая из Полка, они оделись в штатские костюмы и выглядели весьма солидно.
Приказ о снятии погон и отмене титулования «ваше благородие» и «ваше превосходительство» у нас выполнили без каких-либо недоразумений, тогда как во многих других воинских частях происходили бурные эксцессы.
Но вот подошел октябрь. Был получен приказ из МОСКВЫ выслать срочно один эскадрон кавалерии в поддержку московского гарнизона для борьбы с большевиками. Начались горячие дебаты в Полковом совете: исполнять приказ или воздержаться? Если посылать, то кого? Какой эскадрон можно было считать достаточно подготовленным для такой операции? Голоса разделились, но все же большинство членов совета считало, что приказ надо выполнять. Но второй вопрос – кому ехать в МОСКВУ, - вызвал полное замешательство. Ни один командир эскадрона не мог вполне поручиться за своих солдат, что они будут подчиняться приказам и проливать свою кровь за Временное правительство.
Но вот корнет ХАКМАН, Рижский драгун, до войны московский адвокат, финн по национальности, объявил, что его эскадрон готов выполнить приказ МОСКВЫ. Все облегченно вздохнули. ХАКМАН АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ был братом ЛЕЛИ ХАКМАН, которую усыновили дядя КОЛЯ МЕКК и тетя АННА. Позднее ЛЕЛЯ вышла замуж за И.О.МОИСЕЕВА и умерла от болезни крови в 30-х годах.
Эскадрон ХАКМАНА до МОСКВЫ не дошел. Узнав в пути, что Временного правительства больше не существует и в МОСКВЕ установлена советская власть, ХАКМАН благополучно вернулся с эскадроном в БОРИСОГЛЕБСК.
Напряжение все нарастало. Жить становилось все тревожнее. Все больше приходилось слушать об эксцессах всякого рода. Вот на станции ГРЯЗИ разнузданная толпа солдат во главе с шайкоц матросов убила молодого князя ВЯЗЕМСКОГО, гусара. Он был известный коннозаводчик. Жил в своей усадьбе и совсем не вовремя решил закрыть проезд мимо своего дома, для чего снял два небольших мостика через канавы. Проезжая дорога шла в объезд усадьбы, но крестьяне привыкли сокращать дорогу, проезжая через нее. Крестьянам это не понравилось, и у них с ВЯЗЕМСКИМ начались такие ожесточенные споры, что он был вынужден уехать из усадьбы. И вот когда он приехал в ГРЯЗИ, то в толпе солдат пронесся слух, что это приехал князь, который «мосты взрывает». Как взрывает? Да, так в самом деле. Что же это такое: князья мосты взрывают, а мы из-за этого страдаем. Бить его!.
Комендант станции прапорщик КРАСИЛЬНИКОВ мне рассказывал, что он, желая спасти ВЯЗЕМСКОГО, арестовал его и потом помог бежать. За ним устремилась толпа рассвирепевших солдат. ВЯЗЕМСКИЙ вбежал на второй этаж станции, где его схватили и выбросили в окно на штыки улюлюкающей толпы. Позднее на этой же станции шайка матросов клала на рельсы начальника станции, старого петрашевца, требуя от него отправки их эшелона вне очереди и вне расписания.
Рассказывали, что в одном селе произошел такой драматический случай. Вернувшийся из армии домой солдат, молодой парень, украл у соседа хомут. Пока он воевал, дома осталась одна мать. Она болела и поддерживать свое хозяйство не могла. Солдат и его мать голодали. Поймав вора, сосед потребовал «народного суда» над ним. Крестьяне приговорили «обществом» утопить вора в пруду, чтобы другим было «неповадно». Мать стала просить пощадить сына, и если «общество» хочет кого-нибуть утопить «по справедливости», то лучше уж утопить ее, старую и больную. «Общество» согласилось на такую «справедливость» и мать утопили.
В уезде погромов помещичьих усадеб еще не было, но следовало их ожидать, наблюдая настроение народа. Князь С.М.ВОЛКОНСКИЙ еще жил в своей «ПАВЛОВКЕ», но уже готовился к отъезду. Уж очень крестьянам хотелось пасти скот в его молодом парке, который он посадил на трех десятинах земли.
ОХЛЯБИНИНЫ, родители моей супруги, это лето не жили в своем имении. Отношения у них с соседними деревнями были приличные, но кто их знает, что может произойти. Поэтому я с помощью своих солдат и эскадрона корнета ШАШКЕВИЧА вывез их имущество в город, без всяких осложнений.
У нашего гарнизонного начальства было постоянное состояние тревоги из-за большого винного склада, который надо было охранять. Склад питал до войны водкой три смежные губернии. Он вмещал несколько тысяч, или даже десятков тысяч ведер спирта. Расположен он был рядом со станцией железной дороги и его башня – цистерна – высоко поднималась в небо. На время войны склад был закрыт и охранялся нашим кавалерийским полком и запасным пехотным полком. Для его охраны поочередно назначались от нашего полка один эскадрон, а пехота направляла роту солдат. С первых дней революции в городе все со страхом ждали разгрома винного склада. Основания для такого страха были, так как в пехотном полку на полковых собраниях не раз ставился вопрос о том, чтобы «поделить склад». Поэтому наш Полк был постоянно в состоянии боевой тревоги, ожидая, что пехота начала погром склада.
Так оно и случилось в конце октября. И в то время, когда в ПЕТРОГРАДЕ создавалось рабочекрестьянское государство, в БОРИСОГЛЕБСКЕ солдаты шли на штурм винного склада.
Погром продолжался несколько дней. Вначале, когда хватали бутылки с водкой, все обходилось благополучно. Но когда добрались до цистерны со спиртом, и он загорелся, то погибло немало солдат, которые падали в горящий спирт. Многие, пытаясь спастись, охваченные пламенем бросались на землю и катались по ней. Но земля была уже крепко скованная морозом, и несчастные обгорали до смерти. В моем эскадроне сильно обгоревший ВОРОБЬЕВ умер через несколько дней в страшных мучениях. ТКАЧЕНКО, также обгоревший, поправился. Среди наших кавалеристов было меньше обгоревших, чем в пехоте. Цистерна при полном безветрии горела как свеча, и ее яркое пламя, говорят, было видно далеко от города.
Солдаты моего эскадрона стали приносить ко мне на квартиру свои трофеи, опасаясь оставлять их в казарме. Таким образом, у меня образовался внушительный склад водки. В город хлынули со всего уезда крестьяне за вином, и началась оживленная торговля водкой. Остаток бутылок эскадрон решил пропить сообща. Пригласили меня, но что там происходило, я не помню, так как каждый солдат хотел, чтобы я непременно отпил из его бутылки. Меня очень бережно принесли домой, где я пролежал после этого несколько дней в плохом состоянии.
Наконец состоялся обще-полковой митинг для выявления нашего отношения к советской власти. Митинг проходил в манеже. Народа собралось так много, что протиснуться вперед к трибуне было невозможно. Ораторы выступали, сидя на плечах своих товарищей. Офицеров присутствовало не много. Представители эскадронов заявляли о признании советской власти. Мой эскадрон занимал условную позицию: мы признаем советскую власть, которая даст народу мир, хлеб, и свободу. И я заявил на митинге, что мой эскадрон признает советскую власть, если эта власть даст народу то главное, что ему сейчас надо: мир, хлеб и свободу. С таким же заявлением выступил и князь ЭРИСТОВ, поручик из запаса, командир одного из эскадронов Изюмского гусарского Полка.
Вскоре был получен приказ нового Командующего московским военным округом товарища Н.И.МУРАЛОВА о демобилизации старой, царской армии. Полковой совет решил всем демобилизованным выдать новое обмундирование. Полковой цейхгауз был набит обмундированием, благодаря умелому хозяйствованию помощника командира полка по хозяйственной части подполковника ПАЕВСКОГО. Этот хитрый поляк умел удовлетворять потребности солдат и хранить громадные запасы «на всякий случай.» Надо заметить, что в других полках уже давно солдаты разгромили цейхгаузы, у нас же он строго охранялся и покушений на него не было. Перед полком встал очень серьезный вопрос о сохранении конского состава. Число лошадей в полку достигало несколько тысяч. Кто их будет кормить и поить, когда все солдаты уйдут домой? Охранять цейхгауз были взяты австрийские пленные, которые очень добросовестно несли службу. У меня тоже вестовым стал австриец ФРИЦ, очень вежливый и подтянутый, вполне довольный своей судьбой. Наконец, Полковой совет решил раздать коней беднейшему населению деревень. Чтобы получить полковую лошадь, требовалось свидетельство сельского совета, что гражданин Н.Н. нуждается в коне для сельхоз работ. Я был назначен председателем комиссии по раздаче лошадей. Со всех сторон ко мне устремились граждане с заявлениями о выдаче коней. Я их раздавал по несколько сот в день. И вдруг в канцелярии полка появились два штатских, которыми оказались председатель большевистского городского совета и секретарь городского комитета большевиков. Они потребовали от меня объяснений, на каком основании я разбазариваю советское имущество. И тут же при мне стали совещаться – какому суду меня придать: военному трибуналу или народному? Не слушая моих объяснений, они ушли, запретив дальнейшую раздачу лошадей. Тогда я понял, что и мне пора демобилизоваться и уезжать из БОРИСОГЛЕБСКА, и одевшись по солдатски, я вместе с тремя моими эскадронцами поехал в МОСКВУ. Супруга моя уже давно жила у родителей в МОСКВЕ на Садовой Триумфальной, в доме «пиковой дамы» своей бабушки.
Была весна 1918 года…
Я уехал из полка одним из последних. Уже уехали офицеры-украинцы, узнав, что у них организуется свое войско под желто-блакитными знаменами. Уехали поляки. Разбежалась молодежь. Старшие офицеры еще чего-то выжидали.
Я покинул БОРИСОГЛЕБСК вовремя, - туда вдруг приехала банда матросов-карателей уничтожать офицеров и буржуазию. Они начали с того, что убили жандармского полковника и его сына. Полковник пользовался всеобщим уважением, особенно среди рабочих-железнодорожников, как весьма гуманный человек. Узнав об этом убийстве, наши офицеры попрятались, где кто сумел. Н.И.ПАРМА, ГУСАКОВ и еще другие бросились в лес, примыкавший к городу и тянувшийся на многие десятки километров вдоль реки ВОРОНЫ. Позднее там скрывались орды бандита АНТОНОВА. Скрываться в лесу пришлось целую неделю. Родные носили им пищу в условленное место. Тюрьма в городе наполнилась «буржуазией». Любопытно, что когда в городе буйствовали матросы, в то же время ротмистр ЭВАЛЬД формировал полки Красной Армии, куда призывал вступать и наших офицеров. Начавшаяся в государстве анархия, мать порядка, не знала, что хотела ее левая рука и что делала правая. ГУСАКОВ, Белорусский гусар, был женат на АНОСОВОЙ, племяннице Н.И.МУРАЛОВА, командующего Московским округом, но и он прятался в лесу.
Поезд, в котором я ехал, шел только до ГРЯЗЕЙ. Там пришлось прожить четыре дня. Уехать нормальным порядком, то есть взяв билет в пассажирский поезд, было невозможно. Чудовищные толпы солдат и штатских людей ожидали проходящие поезда, желая ехать. Обычным способом, то есть через дверь вагона, сесть было невозможно. Лезли в окна, на крыши, на сцепления вагонов. Наконец при помощи вооруженной охраны, которую мне дал комендант станции, прапорщик, нам удалось втиснуться в вагон поезда, идущего на ОРЕЛ. Меня сажали охранники, действуя прикладами и угрожая толпе наганами.
Осмотревшись, я заметил в вагоне четырех человек, одетых в солдатские шинели и папахи. Они сидели смирно, не разговаривали между собой. Они несколько робко смотрели по сторонам. Я сразу признал в них переодетых немецких пленных, которые, повидимому, пытались как нибуть добраться до своих. Война была уже фактически закончена. Брестский мир подписан и препятствовать им удирать из плена не было смысла.
Еще запомнилась группа людей с большевистскими бородками. Они что-то читали и писали, и вслух произносили лозунги, как бы стараясь их лучше запомнить: «Мир хижинам – война дворцам! Мир без аннексий и контрибуций! Земля трудящимся! Национализация фабрик и заводов! Смерть буржуазии!» и тому подобное. Они ехали на съезд в МОСКВУ как делегаты.
Что я зна тогда о большевиках? Очень мало. Я знал, что есть у них ЛЕНИН, ТРОЦКИЙ, Н.И.МУРАЛОВ – командующий московским военным округом, бывший московский губернский агроном, брат ВАРВАРЫ ИВАНОВНЫ АНОСОВОЙ, жены директора банка в БОРИСОГЛЕБСКЕ. В их доме любили музыку, и я там играл с дочерью в четыре руки. Младший их сын, КОЛЯ АНОСОВ, позднее стал известным дирижером. Этот КОЛЯ после Октября написал своему дяде, Н.И.МУРАЛОВУ, письмо, где просил его объяснить, чего хотят большевики? МУРАЛОВ ответил. Его письмо мы все читали по много раз. На бумаге все было хорошо и гладко. «Большевики не людоеды и хотят справедливого устройства жизни» - писал он. По всему было видно, что письмо писал человек честный, гуманный, искренно верящий в торжество добра над злом. Письмо это оказало на нас влияние. Мы стали более терпимо относится к большевикам и понимать их…
