Борисоглебск Online

    Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело. 

Шинель ко льду мороз прижал,

Далеко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,

А все еще бегом бежал,

Да лед за полу придержал...

В этих строках, написанных уже в разгар «большой войны жестокой», впервые, может быть, возникло чувство святого долга перед павшими («Я ваш, друзья, - и я у вас в долгу, как у живых...»), ответственности перед их судом («Суда живых не меньше павших суд...»), неизбывного душевного смятения и сопричастности их судьбе»[1].

Именно поездки, дававшие возможность видеть все своими глазами, испытывать на себе трудности, общение с бойцами и офицерами являлись теми сюжетами, которые и был призван зафиксировать, а затем отразить в печати писатель. Об этих поездках, их результатах А.Твардовский говорит так: «Когда-то у меня была хорошая привычка, беспокойная, но полезная потребность - после каждой поездки в колхозы записывать кратко: что нового по сравнению с тем, что я знал раньше, получил от этой поездки, с каким добытком внутреннего знания, окрепшей убежденности возвратился...

Здесь также каждая поездка, если следить и внутренне не распускаться, дает обязательно новое что-нибудь, и это новое довольно легко (для себя, покамест) выделяется из того, что является уже повторением виденного раньше. Так, собственно, и складывается, накапливается всякое знание жизни – когда следишь и отмечаешь. Правда, есть еще какой-то внутренний процесс, за которым не уследить, но он - пусть себе совершается»[2].

Из одной поездки помимо газетного материала у А.Твардовского было еще стихотворение «На привале» — первое, по его словам, «сносное стихотворение мое в «На страже Родины»:

Дельный, что и говорить,

Был старик тот самый.

Что придумал суп варить

На колесах прямо[3].

Из другой поездки на о. Койвисто (запись датирована 8 марта 1940 года) – «восьмой день в Ленинграде. Хорошее перемежается с плохим, ненужным. Написал... “Балладу о красном знамени” и стихи к сегодняшнему номеру - “Письмо”.

Единственным моим дневником являются стихи, которых пишу много. Некоторые из них, правда, не содержат в себе никаких следов пережитого или увиденного мною. А те, в которых хоть что-нибудь есть, начинаются с “На привале”»[4].

И размышления о своем месте среди окружающих, своей роли, свойственные любому творческому человеку, у А.Твардовского на этой войне разноречивы. Могу лишь предположить, что это мнение выработалось в начальный период «военной строки» в биографии поэта. Развернувшиеся затем события хоть и скоротечные, но ставшие историческими, натолкнут на другие выводы: «Нужно еще сказать, что меня до сих пор не покидает соображение о том, что мое место, в сущности, среди рядовых бойцов, что данное мое положение “писателя с двумя шпалами” - оно не выслужено (не то слово). Я то и дело мысленно ставлю себя на место любого рядового красноармейца. Правда, все реже. В том походе (в Западную Белоруссию) я не мог еще забыть, что я призванный в ряды РККА рядовой и что только командирская шинель на мне и пр.»[5].

Однако, размышления – сугубо личное дело автора. На первом месте – работа! Профессиональный долг! Дело, ради которого ты здесь, на финском фронте! Грандиозность событий, в которых участвует человек, способствует раскрытию его индивидуальных качеств, преломляя характер в самых незащищенных или, наоборот, в самых ярких чертах. А.Твардовский получает сильные впечатления от людей, которых встречает, от судеб, которые наблюдает. «19. 1. 40. - Вчера произошло событие, которое будет переломным в моей работе и самочувствии. Написал в один присест стихотворение “Мать героя”[6]. Оно было хорошо встречено в редакции (газеты «На страже Родины» - авт. ), хотя я опасался, что оно испугает редактора и других лиричностью, непривычным решением темы. Писалось оно необычно. Я задумал написать что-то такое о переживаниях родных и близких, жен и матерей наших героев. Но что, как - ничего не было. Было только перед глазами место на первой полосе газеты («На страже Родины» - авт.), где должны были быть стихи. А перед этим я правил очерк Вашенцева, обрамленный двумя замечательными документами: письмом матери Лаптева в часть (что с ним, почему не пишет и т. д.) и ответом комиссара, где сообщалось, что он представлен к званию Героя. А еще раньше я вместе с Вашенцевым читал в полку эти документы в оригинале. И там уже плакал…

Сейчас, переписывая, я опять чуть не заплакал над этими строчками и искренне подумал, что эти документы так и остались более сильными, чем мои стихи, написанные по ним (по памяти). Но когда я писал, мои стихи казались мне (наверно, по сравнению с тем всем, что я делал до сих пор в газете) очень хорошими. И я был снова растроган. Слабость эта, возможно, объясняется еще чем-нибудь, но и стихи при этом писались удивительно легко. Это совершенно не мой черновик. В нем не вычеркнуто ни одной строфы целиком. Для меня, страшного марателя, это столь необычное дело, что я решаю дать место в моей тетрадке “творческой истории” этого стихотворения. С него, может быть, и начинается настоящая моя работа в газете»[7].

Желание работать в газете, писать, творить, спорить с товарищами, искать героя или сюжет для очередной публикации становится сильнее, когда видишь, что твой труд востребован. Это проявляется и в откликах на публикации, и в интересе, который читатели проявляют по отношению к изданию. А таких моментов и у А.Твардовского было предостаточно. Вот один из них: «К раннему рассвету выбрались из лесу, которому, казалось, нет и нет конца. Увидели костры — ночевала какая-то часть... Я обошел весь бивуак, роздал газеты («На страже Родины» - авт.), которые у меня буквально вырывали из рук»[8].

Просматривая Том шестой собрания сочинений А.Твардовского, где собраны его письма разным адресатам, обратил внимание на послание из Ленинграда М.Исаковскому, датированное 3 марта 1940 года. Упомянутая дата относится к периоду работы  Александра Трифоновича в “На страже Родины”. Вот что он пишет о ней: «…Втянулся. Езжу непрерывно, приезжаю сюда (в редакцию – авт.)  только за тем, чтоб выписаться, отоспаться, отогреться и отмыться. Люди, с которыми за эти месяцы довелось встретиться, и все, что привелось увидеть, сделали из меня почти совсем другого человека. Короче говоря, мне открылся новый, необычайно суровый и вместе с тем очень человеческий, дружный и радостный мир. Я рад, что он стал доступен и понятен мне. Красную Армию я полюбил так, как до сих пор любил только деревню, колхозы. И, между прочим, очень много схожего. Мне кажется, что армия будет второй моей темой на всю жизнь»[9].         

Заслуга газеты в том, что через нее армейской темой проникся такой талантливый писатель, очевидна. В подтверждение этих моих наблюдений читаю дальше: «Между прочим, на фронте этот Вася Теркин (он идет в газете - сериями) имеет ни с чем не сравнимый успех. Его считают за живого человека»[10].

В редакции хранится  подшивка газеты поры Финской кампании.  Просматривая ее, невольно поймал себя на мысли: как будто руками трогаю историю. Сопоставил с замечательными в связи с этим воспоминаниями самого А.Твардовского об атмосфере, царившей в ту пору в редакции…         

Последний день «той войны незнаменитой»: «13. III. 40. - В пятом часу позвонил Березин (редактор газеты «На страже Родины» – авт.) из редакции: “Война - вся, мир...” Сейчас 7 утра. У нас Саянов. Должны поехать в типографию читать договор и пр. А затем сразу же по Выборгскому. Первая поездка, когда совсем другое чувство[11].

 А вот отрывок из письма Михаилу Плескачевскому за 18 мая 1940 года: «Давно уже я не отдыхал, вернее ‑ не писал. Я не говорю уж о том, что написано мною в армейских и фронтовых газетах за период польской и финской кампаний. Эта работа была очень специфическая. Писать приходилось все и во всяких условиях. А так ‑ с августа прошлого года и тетрадки своей не раскрывал...  

…За поздравление (с награждением Твардовского орденом Красной Звезды - авт.) большое спасибо. Кстати, я работал в газете «На страже Родины» (фронтовая), которая награждена орденом Красного Знамени ‑ как газета. Это было очень приятно»[12].

Твардовский постоянно думал о том, что в мирное время он должен написать о минувшей войне что-то крупное и серьезное. Даже делал наброски для будущей поэмы. И герой вскоре после Финской кампании нашелся. Василий Теркин! Из этого замысла получилась настолько народная и понятная любому русскому человеку поэма, что невозможно не проникнуться ею. Простой рядовой, бойкий, бывалый Теркин - собирательный образ солдата Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. – шагнул в жизнь со страниц газеты «На страже Родины».

Литературный герой и его автор двигались на одном дыхании, что позволило А.Твардовскому в своей автобиографии сделать такое документально-творческое признание: «…в той же должности спецкорреспондента военной газеты, участвовал в войне с Финляндией. Месяцы фронтовой работы в условиях суровой зимы сорокового года в какой-то мере предварили для меня военные впечатления Великой Отечественной войны. А мое участие в создании фельетонного персонажа «Васи Теркина» в газете «На страже Родины» (ЛВО) ‑ это по существу

начало моей основной литературной работы в годы Отечественной войны»[13]. И работа эта была, ох, какой непростой.

                               КИПЯЩАЯ ПОХЛЕБКА

Так можно, шутя, охарактеризовать атмосферу, в которую попали прикомандированные писатели. Об этом удалось узнать благодаря воспоминаниям Н. Щербакова[14]. В это время жизнь во фронтовой газете, по его образному выражению, бурлила, как в солдатском котле похлебка.

«На мне, пишет  Николай Александрович, лежали стихи, проза молодых, сатира и юмор, отдел «Прямой наводкой». Сатирический материал поступал в него стихийно. Надо было что-то придумать такое, чтобы он стал целенаправленным, содержательным и веселым. На мой взгляд, «Прямой наводке» недоставало подвала, на который надежно опирался бы весь сатирический материал, расположенный доверху на трех колонках. К тому же надо было дать больше работы талантливым художникам Брискину и Фомичеву... С детства в памяти у меня где-то гнездились серийные рисунки со стихами о похождениях Фрица и Морица ‑ комичных героев немецкого писателя Буша. Это была книжка, а тут ‑ газета; три колонки ‑ своеобразные рамки для будущих рисунков. Не шире, не выше: лучше всего ‑ два ряда по три кадра, шесть рисунков. Хорошо бы еще воплотить в них законченный сюжет на нужную военную тему!     

Когда пришли в «келью» художники, я придумал и дал им первое задание на тему как боец-разведчик «языка» захватил. Позднее не только меня, но и моих именитых товарищей нередко спрашивали: как, откуда возникло имя Теркина? А возникло оно очень просто. Все началось с розыгрыша. После возвращения из армейской во фронтовую газету мне довелось познакомиться с журналистским арго. Иногда весело настроенные приятели разыгрывали друг друга по телефону примерно таким манером:

‑  Товарищ Щербаков?

‑  Я!

‑  Что это вы там «маринуете» мои стихи?! Месяц, как нет ни ответа, ни привета! Долго ли такое    безобразие   будет    продолжаться?!

‑  Какие   стихи,   кто   говорит?

‑  Пепкин!!!

Адский смех ‑ и трубка повешена. Злишься, но не знаешь, кто тебя разыгрывает. «Пепкин», «Тяпкин-Ляпкин», «Теркин» ‑ и другие подобные «псевдонимы» были в ходу. Привезли эту манеру, сколько помнится, москвичи, до них у нас такого не было. Во время одного очередного ночного дежурства по типографии у меня все было сделано. Оставалось только подписать номер к печати редактору. Приехал Березин. Стал читать газету и остановился на подписи под памфлетом про Маннергейма «Сивый мерин в своем репертуаре»[15], который шел в «Прямой наводке». Под памфлетом стояла подпись сотрудника редакции Кауфмана.

‑  Под сатирической вещью такая подпись не звучит! Давайте другую.

‑  Как   же   без   ведома   автора?..

‑  Это   я  беру   на   себя!..

Стали думать и как-то пришли к одному решению: Теркин! Тут же подобрали и наиболее подходящее имя: Вася! Наутро Кауфман возмущался тем, что заменили фамилию автора псевдонимом без его согласия. Но дело было сделано!»

Подобные случаи - не редкость в редакционной жизни. Вспоминается один талантливый писатель, который регулярно публиковал в военной газете детективные рассказы. Подписаны они были разными псевдонимами. А потом на их основе составилась книжка. И писатель не нашел этому лучшего объяснения, заявив, что представляет сборник молодых авторов, освоивших литературное мастерство в студии, которой он сам и руководит. Шутка. Но массовому читателю она неизвестна… Это происходило в те времена, когда в 90-е годы ХХ века мода на детективы была в самом разгаре.   А когда стали востребованными прогнозы астрологов, в редакции одной военной газеты завелся штатный «предсказамус»… Редактор был причастен к таким ходам, ибо это  повышало читательский спрос.

Похоже, что таким же образом и Вася Теркин оказался памфлетистом. Следующий раз он появился в газете с «Кратким словарем в помощь читателю»[16], вышедшим под его редакцией. Написан «словарь» искусно, не понять его невозможно. В нем разъяснялось значение актуальных на тот политический момент терминов. Они и сейчас вызывают улыбку. Отчасти своей простотой, наивностью. Но так и надо. Написан «словарь» искусно, не понять его невозможно. Значит, на читателя, воина-ленинградца, он своей простотой и доходчивостью произвел необходимое воздействие. 

Высказывался Вася Теркин и по внешнеполитическим вопросам. Ведь в Финскую кампанию газета «На страже Родины» была на переднем рубеже противостояния с противником. Рубеже идеологическом, пропагандистском. С другой стороны, в адрес СССР, его Красной Армии, ее бойцов несся поток лжи. И Вася не только держал удар, но и достойно отвечал. Как, например, в «Прямой наводке» за 19 января 1940 год. Под рубрикой «Брем и Вася Теркин» публикуется «Жизнь животных. Раздел о птицах». Рассматривается «Утка дикая»: «Водится в западно-европейских странах, размножается искусственным путем в кафешантанных инкубаторах системы «Гавас» и «Рейтер», питается исключительно валютой англо-французского происхождения. Повадки антисоветские, часто гадит,  несет круглый год чушь. Стаями перелетает из лондонских редакций в парижские, гуано данных уток удобряет газетные поля скандинавской прессы». Не менее интересна характеристика, данная «Утке домашней». Вот что выдал Вася Теркин на этот раз: «…Утки домашние делятся на следующие семейства: а) болтунообразные, б) слухносные, в) паникосейные. Своими базарными сплетнями помогают антисоветской дикой утке». Вот и верь после этого западным информагентствам…

Слово Васи Теркина обращено к товарищам-бойцам. И поскольку к середине января 1940 года он уже становится постоянным героем публикаций и обладает авторитетом в красноармейской среде, то в этом же номере газеты он выступает с… Читаем «Назидательные изречения Васи Теркина»:

«Если ребята присвоят тебе звание взводного звонаря, - уразумей - звание сие чести тебе не доставит.

Даже на берегу Финского залива держи себя так, чтобы тебе никто не сказал:

- Это ты, брат, заливаешь!

Между паРикмахером и паНикмахером разница далеко не в одной букве…

Береги язык! Говори короткими очередями!

А если уж очень почесать язык хочется ‑ разрешаю прочесть вслух эти назидательные изречения».

          Вася Теркин-памфлетист! Вася Теркин-редактор словаря! И вот теперь Вася Теркин-корреспондент!  В номере за 31 декабря 1939 года был помещен портрет Васи Теркина. Здесь же сообщалось: “Специальный корреспондент нашего отдела “Прямой наводкой” Вася Теркин, пребывающий на передовых позициях, готовит материал, который будет печататься у нас в ближайшее время. Кстати, помещаем последний портрет Васи Теркина”. На рисунке изображен лукаво улыбающийся боец в буденовке, перепоясанный ремнем. За плечами у него  винтовка, карандаш и кисть художника. Эту публикацию и следует считать рождением легендарного героя. Потому как он предстал перед публикой во всей своей красе. К его характеристикам уже ничего не добавлялось ни в период Финской кампании, ни в дни Великой Отечественной войны. Лишь раскрывались талант бойца, его смекалка и находчивость, приводились случаи, где настойчивость, храбрость, удача сопутствовали герою. Естественно, литературная форма была другой. А.Твардовский подошел к этому образу как к герою эпическому и выстлал вместе с ним масштабное полотно, которым в итоге стала «Книга про бойца».

…В редакции же газеты «На страже Родины» зимой 1939-1940 годов жизнь, словно похлёбка продолжала кипеть… 

«…Но вот, вспоминает далее Николай Александрович Щербаков[17],  художники принесли в «келью» первую серию рисунков, выполненных по моему заданию: шесть кадров по три, в два ряда, на три колонки». К ним он дал такие стихи под заголовком «Как Вася Теркин «языка» добыл»:     

     Снег   глубок, а   сосны   редки.

     Вася Теркин на разведке.

     Белоснежен, без заплат

     Маскировочный халат.

    Теркин видит, Теркин слышит ‑

Белофинн   летит   на   лыжах:

Знать,    беды   не   чуя,    он

Лезет   прямо   на   рожон.

Теркин,   взвесив   обстановку,

 Применяет   маскировку:

Он   уткнулся   в   снег   ничком   ‑

Стал   похож   на  снежный   ком.

Вид   заманчивый   «трамплина»

     Привлекает белофинна,

     Мчит он с маху на «сугроб»...

     Дальше   хода   нету,   стоп!

Так  в   разведке,   очень   ловко

Применивши   маскировку.

     Добыл   Теркин   «языка»

И   доставил   в   штаб   полка.